Stolpersteine

Вообще-то, эту работу я не хотел. Кто ж знал, что так трудно окажется найти место по новой специальности. Вроде, и профессия востребованная, и конъюнктура на рынке труда улучшилась, а вот не берут и всё. Пришлось соглашаться на первое попавшееся предложение.

Да, я же не представился. Я – еврей. Обычный еврей, ничем не примечательный. Ну, может, только тем, что я – бывший советский еврей, а теперь в Германии живу. Хотя и в этом ничего особенного нет, потому что нас таких сюда уже больше ста тысяч приехало, и ещё столько же неевреев с собой привезли. Но это к делу не относится. Знаю, некоторые нас осуждают, в Германию приехавших.

Я так думаю. Еврейская страна у нас одна – это факт. А нееврейских, в которых наши люди на хороший кусок хлеба с маслом, а некоторые даже с икрой, имеют, с десяток наберётся. И многие в эти нееврейские страны из других нееврейских приехали, а кое-кто, даже из еврейской, транзитом пожаловал. Так кого же, спрашивается, осуждать?

Если вы меня спросите, я вам отвечу: никого не надо. Пусть живут, где кому нравится. Но я человек простой, могу и ошибаться.

Что же прошлого Германии касается, так я об этом как раз и рассказать хотел. Вы знаете, что такое «Stolpersteine»? Никогда не слышали? Я тоже до недавнего времени не знал. Переводится это слово с немецкого как «камни преткновения». Немцы вообще любят длинные слова. В нашем языке – 2-3 слова, а в немецком одно. Язык сломаешь.

Правда, я уже привык – больше десяти лет как-никак здесь. Про «Stolpersteine» я недавно узнал. Прочитал в русской газете, что есть такой немец-энтузиаст (жаль, забыл его имя), который память репрессированных и убитых немецких евреев увековечить решил. Он узнаёт адреса, где эти люди жили (в Германии с архивами и тогда, и сейчас порядок), изготавливает небольшие, 10х10 сантиметров, латунные таблички, на которых выгравированы: имя, фамилия, год рождения, смерти и место депортации. Таблички эти он с разрешения муниципалитетов вмуровывает в тротуар перед домами, в которых жили погибшие евреи. Лучше было бы, конечно, их в стены домов вмуровывать, но здания все – частная собственность, и многие хозяева не разрешат.

А название – «камни преткновения» - по-моему, точное: шёл мимо, спешил и вдруг, споткнулся как бы, и замер, о заботах своих позабыл. Не знаю, как с другими, со мной лично так и было.

Работа моя новая оказалась в самом центре района, который до войны считался еврейским. Я, конечно, об этом слышал, но никогда толком здесь не бывал. Трудиться мне пришлось прямо напротив здания общинного центра, бывшей Талмуд-Торы школы, которое городские власти недавно вернули евреям.

Собираюсь в первый раз на работу, приехал заранее, времени навалом, иду себе потихоньку от метро, местность осматриваю. Здания кругом старинные, по сто лет и больше, типа наших «сталинских», только отреставрированные все, чистенькие, любо-дорого глядеть. Чтобы штукатурка где отбита была или трещины в стенах – Б-же упаси. Белья, на балконах развешенного, тоже нет. И иностранцев мало. В Германии если иностранцев мало – это или деревня или квартплаты высокие.

Любуюсь я, значит, архитектурой старинной, она, кстати, по-немецки «Jugendstil» называется. Jugend – это молодёжь, Stil – он и есть стиль. Домам по сто лет, а они – молодёжный стиль. Забавно.

Тут, чувствую, дёргает меня кто-то за рукав. Возвращаюсь, буквально, с небес на землю, гляжу - старушка махонькая такая, как нахохлившийся воробей на меня наскакивает.

- Вы что, - говорит, - молодой человек, не видите, где стоите?

- А где я стою? – простодушно так спрашиваю и вокруг себя оглядываюсь.

- Да Вы не по сторонам, Вы под ноги смотрите.

Глянул я на землю, Б-же ж ты мой! Таблички латунные с именами, и много так, штук десять. Сразу я вспомнил, что о них читал, и как ужаленный отпрыгнул.

- Извините, - говорю старушке, - засмотрелся, не заметил их.

- В следующий раз будьте внимательнее, это память о людях, - назидательно она мне сказала, и с сознанием выполненного долга пошла – цок-цок каблучки по брусчатке.

Начал я таблички изучать. Три еврейские семьи в этом доме жили. Депортированы в 1941 году, убиты. Через дом ещё две таблички, потом ещё три. Рига, Минск, Терезиенштадт, Аушвиц – география смерти. На одной табличке было указано, что человек погиб в Маутхаузене в апреле 1945. Выходит, несколько дней до освобождения не дожил...

Чуть на работу я не опоздал, вбежал, когда все уже на местах сидели. Вид у меня, наверное, был такой, что начальник отдела спросил, не случилось ли чего.

- Нет, - говорю, - всё в порядке, - а самого аж трясёт.

Я, когда в Израиль приезжал, посетил, конечно, музей «Яд Вашем». Так вот, верите, в том месте, где столько свидетельств нацистских преступлений собрано, такого шока не испытал, как от этих табличек. Может это оттого, что к «Яд Вашему» я , так сказать, морально подготовлен был, а «камни преткновения» неожиданно увидел, не знаю.

Мы перед отъездом в Германию фильм «Список Шиндлера» посмотрели, он только на экраны вышел. Мама, помню, тихо так сказала: «Б-же, куда мы едем». Вот тогда похожее чувство у меня было.

Вообщем, дождался я обеденного перерыва, и скорей на улицу. Теперь уже вверх не смотрю, только под ноги. Евреев, надо сказать, в Германии до войны не так уж и много жило – тысяч 500-600. Немного, если с их вкладом в науку, культуру и искусство сравнивать. Про бизнесменов и врачей с адвокатами и говорить нечего – каждый второй, если не каждый первый. И жили они, соответственно, большей частью в крупных городах.

Но, чтоб так много и компактно! Язык не поворачивается это место гетто назвать. Да, какое гетто – престижный район, сплошь богатые люди. Как тогда было – так и сейчас осталось. Только без евреев... Хотя, может и сейчас кто-то из наших здесь живёт, я не в курсе.

...Так я ходил, с одной улочки в другую сворачивая, заблудился и с обеденного перерыва опоздал. Начальник подозрительно уже на меня посмотрел, правда, ничего не сказал. Постепенно освоился я на новой работе, с заданиями не хуже других справлялся, шеф мной вполне доволен был. В каждый перерыв стал стараться по новому маршруту идти. Первое время у меня постоянно мысль в голове крутилась: «Как по кладбищу хожу». Потом привык, конечно, перестал так болезненно реагировать. Может, это немного странно звучит: я с табличками здороваться начал. Про себя. Как с живыми.

Кстати, таблички эти пробудили во мне интерес к истории немецкого еврейства. А то ведь за столько лет в Германии контактов с местными евреями у нас никаких не было. В синагоге встречаемся: «Здрасьте – здрасьте». Разное воспитание, разный менталитет, чужие люди. Никакого взаимного интереса. А жаль.

...Немецкие евреи ещё в 19-м веке все гражданские права получили. Ну, и, как свойственно евреям, быстро этими правами воспользовались: в университетах выучились, успехов в торговле добились, в искусствах. Только вот равноправие на бумаге, не всегда равноправие в жизни означало. Лечиться у еврейского врача – это с удовольствием, все ж знали, что еврейские врачи – лучшие. А вот в свой круг такого врача допустить – это, извините. Или на банкете, где высшее общество собиралось: за одним столом – немецкая аристократия, за другой – еврея-выкреста определить могли, а уж за последний, где-то возле выхода, еврейского профессора сажали, который от веры своей не отказался.

Но и сами немецкие евреи были хороши. Когда польские евреи в 20-х годах прошлого века начали в Германию приезжать, как их немецкие братья встретили? Стыдились их, носы воротили. Бороды, пейсы, лапсердаки, луком пахнут – кошмар! И говорят на этом жаргоне! Мы тут столько старались, чтоб на немцев походить, а эти понаехали и на нас тень бросают.

Между прочим, большинство сегодняшних немецких евреев являются как раз потомками евреев польских, чудом в концлагерях уцелевших, на Запад от послевоенных погромов в Польше бежавших, да так в Германии и оставшихся. Ирония судьбы.

Надо должное немецким евреям отдать – таких патриотов, какими они были, ещё поискать нужно. Как они эту страну любили, как сражались за неё отважно в Первую мировую! Тут уж с русскими или польскими евреями никакого сравнения нет. Правда, и поводов особых для любви восточноевропейские страны своим евреям не давали.

Про реформизм, двести лет назад в Германии придуманный, я, честно говоря, даже упоминать не хотел. Мы из Союза известно какими «религиозными» сюда приехали. Но, как ни есть, евреями мы и там оставались. А здесь, кто хотел, по крупицам еврейские знания собирать начал, и в синагогу ходить, и соблюдать что положено. Поэтому когда узнаёшь, что реформисты эти ещё тогда добровольно от большей части еврейского наследия отказались, оторопь берёт. Уж лучше бы они сразу выкрестились, как некоторые, им подобные, и дело с концом. Не было бы у нас сейчас неразберихи, с разными «течениями» в иудаизме связанной, которая только таких евреев как мы с толку сбивает.

Ещё я узнал, что человека, осуществляющего проект «Stolpersteine», зовут Гюнтер Демниг. Он художник, скульптор и борец за восстановление справедливости. А одним из активистов проекта является Петер Гесс, сын того самого Гесса, наци Nr.2, oсуждённого в Нюрнберге к пожизненному заключению. Сын же чувствует моральную ответственность за злодеяния нацистов и помогает увековечить память о погибших евреях. Редкий случай.

Но больше всего мне такой факт покоя не даёт. Когда Гитлер на Польшу напал, вся военная компания меньше чем за месяц закончилась. Не было у польских евреев никаких шансов спастись. В самой же Германии от прихода нацистов к власти в 1933 году и до погромной Хрустальной ночи в 1938, после которой возможность легальной эмиграции для немецких евреев закончилась, больше пяти лет прошло. Не месяц, не пять месяцев, не год – почти шесть лет! И с каждым днём антисемитская политика государства только ужесточалась.

У немецких евреев отняли фабрики, банки, врачебные праксисы, выгнали с госслужбы и университетских кафедр. Их магазины стояли с разбитыми витринами и лишились немецких покупателей. Их дети не имели права посещать немецкие школы. Перед ними закрывались двери театров и кафе. Им просто могли плюнуть на улице в лицо. А они как заведенные продолжали твердить: «Это всё временно. Мы – немцы, нас не тронут».

Примерно половина немецких евреев уехала своевременно из Германии и спаслась. А могли спастись все. Обязаны были спастись.

Знаю, нельзя судить человека, не побывав в его шкуре. Не дай Б-г в ней побывать. Нельзя осуждать тех, кто не может тебе ответить. Только не осуждение это с моей стороны, а боль за них. Крик души.

Однажды, в начале лета, по дороге на работу обратил я внимание на одного старичка, который в кафе сидел. Хозяева кафе, когда погода хорошая, всегда столики на улицу выносят, вот он за крайним и сидел, как раз напротив четырёх табличек. В таких заведениях постоянные клиенты не редкость, особенно пожилые, которым спешить некуда. Некоторых я в лицо уже знал, но этого старичка впервые видел.

Дня три я за ним наблюдал. На работу иду – сидит, с работы – сидит. Всё время один, с неизменной чашкой кофе, за одним и тем же столиком. Если бы одежду не менял, можно было бы подумать, что и не уходит вовсе. Заинтересовал он меня, сам не знаю почему. Ну, сидит себе человек один, эка невидаль, здесь каждый третий старик - одинокий.

Возвращаюсь в конце недели с работы. Обогнали меня ребята-студенты. Кто-то из них, видно, на табличку впереди наступил и с каблука грязь отвалилась. Старичок неспеша из-за своего столика поднялся, платок носовой достал, протёр табличку и платок назад в карман спрятал.

Остановился я рядом и заметил, что возле столика чемодан стоит, а на нём бирка бумажная, такие для сдачи багажа в самолёт к вещам прикрепляют. И фамилия, на бирке аккуратно большими буквами выведенная, та же самая, что и на четырёх табличках на тротуаре!

Старичок мой взгляд перехватил, усмехнулся и говорит:

- Расшифровали Вы меня всё-таки, молодец.

Смутился я немного: выходит, чересчур пристально его разглядывал.

- Да, Вы не тушуйтесь, я на Вас тоже внимание обратил. Снова, значит, евреи в нашем районе живут.

Откуда, думаю, он узнал, что я – еврей, вроде, и не похож. А вслух сказал:

- Я здесь не живу, только работаю.

- Ну, неважно. Посидите со мной пару минут?

Видя моё замешательство – я сегодня действительно спешил, он кивнул на чемодан и с просительной ноткой добавил:

- У меня через два часа самолёт, скоро приедет такси, я Вас долго не задержу.

- У Вас хороший немецкий, - сделал он мне комплимент, когда мы сели за столик, – Вы давно в Германии?

- Одиннадцать лет, но до Вашего языка мне всё равно далеко.

Мой собеседник развёл руками:

- Я родился здесь, хотя и разговаривал по-немецки, по сути, только первые двенадцать лет жизни. Так что у меня, - он хитро прищурился, - один год преимущества.

- Видите, вон те три окна на втором этаже? Это наши окна. Крайнее слева – наша комната с братом. После войны дом приобрёл новый хозяин, и сейчас на двух средних этажах располагается отель. Когда я приезжаю сюда, заказываю заранее именно этот номер – свою детскую комнату.

- У них у всех, - он кивнул на таблички, - дни рождения в июне. Один я осенью на свет появился. Шутили ещё дома, что я и тут выделиться хотел.

Он помолчал.

- Погибли они тоже в июне. Вот я в это время всегда и приезжать стараюсь.

Мы проводили взглядом смешную девчушку лет четырёх в нарядном розовом платье и с огромным алым бантом в светлых вьющихся волосах. Через несколько метров она обернулась и помахала нам рукой.

Собеседник продолжал:

- Наша семья была среднего достатка: отец работал управляющим небольшой строительной фирмы, мать сидела с тремя детьми дома. Мы все родились здесь. Я очень любил этот район, знал тут каждый двор, каждый закоулок.

Мне запомнился тот день. Отец вёл себя странно, всё время куда-то убегал, а возвращаясь, взволнованно шептал матери что-то на ухо. Вечером приехал дядя и они втроём допоздна сидели в отцовском кабинете, плотно притворив двери. Рано утром отец разбудил меня и сообщил, что я уезжаю, вещи уже собраны. Я никак не мог понять, почему должен уезжать один, а брат с сестрой остаются с родителями, и зачем вообще нужно куда-то ехать. Отец сказал, что это очень важно и у него нет времени объяснять. Я должен пожить пару месяцев в одной хорошей семье, а потом они меня заберут.

Так я оказался в Швеции, где и провёл следующие семь лет своей жизни. Уже в конце 1945 года я получил справку из Международного Красного Креста: мои родители, брат и сестра были расстреляны в Саласпилсе, под Ригой, в 1942 году. Дядя с семьёй погибли годом позже в Освенциме.

Вскоре я уехал в Америку, чтобы навсегда забыть Европу с её кошмарами, войнами и антисемитизмом. Я хотел быть свободным. Свободным от прошлого. В молодости не осознаёшь, что есть вещи, от которых невозможно убежать. Прошлое, оно в тебе, оно -часть тебя, и, пытаясь его из себя изгнать, ты режешь по живому.

Знаете, в последние годы я начал понимать, что мне дорога Германия. Да-да, Вы не ослышались. Можете называть это ностальгией, старческой сентиментальностью или странностями одинокого человека. Я действительно пять лет назад овдовел, а мои дети и внуки живут в разных странах. Но дело не в этом. Приезжая сюда, я дышу воздухом своего детства. Я прожил шестьдесят счастливых лет в Америке, но так дышать я могу только в этом городе... И ещё я могу теперь без содрогания смотреть здесь в глаза людям своего поколения. Наверное, я обрёл душевный покой...

...На освободившемся рядом с нами месте на проезжей части ловко припарковалось такси. Короткостриженный рыжий водитель вопросительно кивнул на чемодан и, получив утвердительный ответ, одной рукой легко забросил его в объёмистый багажник своего «Мерседеса».

- Приходите через год, - улыбнулся мне старик, опуская стекло задней дверцы, - я буду на том же месте, если, конечно, мне будет отпущен ещё один год.

Такси отъехало и в ту же минуту по столику забарабанили крупные капли дождя. Я вскочил, но хозяин кафе предупредительно раскрыл огромный брезентовый зонт, накрыв сразу несколько столиков. Скоротечный летний дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Как ни в чём не бывало засияло солнце и через весь небосвод протянулась роскошная переливающаяся яркими цветами радуга.

Омытые дождём, латунные таблички засверкали, отражая солнечные блики, заставляя сощуриться прохожих и посетителей кафе, пытаясь таким, единственно доступным им способом пробудить человеческую память.

Марк Ингер

2 августа 2007 года

1