Кол Нидрей

- Деда, а кто такие евреи? - спросил семилетний внук, вихрастый озорной мальчуган.

Вопрос прозвучал неожиданно, хлестнул наотмашь.

- Где, от кого ты это слышал, малыш?

- В школе говорили. А что?

Он отвёл взгляд. Когда же он сам впервые осознал, что он еврей, что чем-то не похож на других? Прикрыл ладонью глаза и картинка поплыла, словно на медленно отматываемой назад плёнке.

...Пыльная улица, разбегающиеся из-под колёс грузовика куры, бюст Сталина перед зданием райкома. Не то... Ага, вот. Высокий седобородый старик, ещё крепкий – его дед. Белый талес, празднично накрытый стол, красивый серебряный бокал. Песах.

- Барух Ата А-донай..., - нараспев. Ему чуть меньше чем внуку сейчас. Бойко задаёт четыре вопроса – привелегия младшего за столом, все внимательно слушают. Какие вопросы-то были..? Э-э, нет, не вспомнить, столько лет прошло. С тех пор он больше не сидел за праздничным столом на Седер.

А дальше – телега, запряжённая худой клячей, испуганная мать, злые глаза соседей за изгородью: «Тикають жидюги». Вагон, набитый людьми так, что можно только стоять, рёв пикирующих бомбардировщиков, мать прижимает их с сестрой к себе, потом они бегут по какому-то полю, ещё немного, ещё... Отец ушёл добровольцем на второй день войны и погиб через неделю где-то под Ровно. Сообщили: пропал без вести. Дед наотрез отказался уезжать из родного местечка. Его с бабкой и ещё сотней евреев немцы расстреляли в заброшенной балке, где они с мальчишками играли в казаков-разбойников. Сколько раз он собирался съездить туда, да так и не вышло – семья, работа, дела.

Из всей большой семьи уцелели только они с матерью и сестрой, да матери брат – в то время - курсант артиллерийского училища. В эвакуации, во Фрунзе, мать записала их русскими – эшелон бомбили, документы утеряны – поди проверь. Там же, во Фрунзе, мать познакомилась с офицером, демобилизованным после тяжёлой контузии, русским, вышла замуж, взяла его фамилию. После войны уехали в Москву, где у отчима была комната в коммуналке. Жили трудно, а кому тогда было легко? Отца он почти совсем не помнил, а вот образ деда, большого доброго и, одновременно строгого, навсегда запечатлелся в памяти.

В школе он учился хорошо. В их классе было человек 5-6 евреев. Он испытывал какое-то странное чувство к ним, что-то вроде жалости. Несколько раз даже заступался за них перед местной шпаной – жили-то все, считай, в одном дворе. Пару раз пытался заговаривать о еврействе с матерью, та всегда резко обрывала – к нам это не относится, мы русские. Да и то понятно – начало 50-х: дело врачей, космополиты, соседи о предстоящих погромах шептались. Женился он, однако, на еврейке, сам удивлялся почему. Жена говорила: голос крови. В семье о еврействе не говорили – табу. Хватит, хлебнули сами, дети должны быть избавлены, благо – национальность в паспорте, фамилия – «правильные».

Дела у него шли неплохо: диплом с отличием, оставили в аспирантуре, направление в научно-исследовательский институт, младший научный сотрудник, кандидатская. Начальник отдела кадров – кагэбист, правда, однажды в подпитии намекнул, что с его родословной (узнали таки, сволочи) выше старшего научного карьера не светит, но, всё же, неплохо.

- ...Дед, дед, ты что заснул? - неугомонный внук.

- Нет, я просто...

- Так кто такие евреи?

- Понимаешь, это люди, которым труднее других живётся на свете.

- А вот и неправда. Нам учительница говорила, что у евреев есть своё государство - Израиль, и они там притесняют этих, - наморщил лоб, - арабов.

Израиль... Когда в 78-м собралась уезжать сестра, он пытался отговаривать, но куда там. Племянники наслушались „голосов“, сделались пламенными сионистами – слушать не хотели. А потом от сестры начали приходить письма, в явно вскрытых и наспех заклеенных конвертах. После второго его вызвали в местком, где его уже ждал человек в штатском. Спокойно и доходчиво ему было разъяснено, что поддержание близкородственных отношений с предателями Родины не вяжется с обликом советского учёного, бросает тень, льёт воду на мельницу и т.д. и т.п. Одним словом, нужно написать сестре письмо, в котором указать на невозможность дальнейшего поддержания отношений. Да, собственно, и придумывать ничего не надо, текст, вот он, уже составлен. В случае отказа? Ну, тогда, скорее всего, сокращение штатов и никакой гарантии на работу в Москве и других крупных городах европейской части страны. Школьным учителем в райцентре Пермской области устроит? Да, кстати, самому свалить уже не удастся. Олимпиада закончилась, выезд закрыт, поезд ушёл. Можете до завтра подумать. Уже согласны? Что ж, прекрасно, я в Вас не сомневался. Свободны. Больше он о судьбе сестры и племянников ничего не слышал.

Впервые об эмиграции в Германию он узнал в начале 91-го. Сама мысль о переезде в эту страну показалась вначале кощунственной. Поразмыслив, правда, пришёл к выводу, что ничего предосудительного в этом нет: цивилизованная, демократическая страна, одна из богатейших в мире, гарантированно обеспеченная старость, все возможности для детей. А что было – то прошло. Они же, в конце концов, покаялись. Да и не в Израиль же ехать – вон теракты там чуть не каждый день. Ну, а когда зарплату стали нерегулярно платить, да и сам институт под угрозой закрытия оказался – какие там, к чёрту, исследования в эпоху первичного накопления капитала – вопрос об отъезде решился сам собой.

В Германии они попали в довольно крупный город с большой еврейской общиной. Вступать, однако, не стали, с русскими евреями практически не общались – держались особняком. Решили для себя так: учить язык, интегрироваться, становиться немцами. Ну, не немцами, ладно, европейцами, гражданами мира. Самим уже, пожалуй, поздно, зато детям, внукам – никаких проблем. А все эти общины – сборище бездельников, сплетников и дармоедов. Их приглашали поначалу на концерты, праздники, потом отстали. Насильно мил не будешь.

Жили они неплохо, дети довольно быстро выучили язык и нашли работу, внуки ходили в садик и в школу и всё меньше говорили по-русски, что немного огорчало. Книги, прогулки на свежем воздухе, возможность спокойно обо всём подумать, начать подводить итоги. Он особенно любил гулять осенью, когда заканчивалось бабье лето, но было ещё тепло. Однажды, прогуливаясь по старому городу, он свернул в боковую улочку и оказался возле синагоги, большой, чудом уцелевшей при нацистах. Приветливо кивнул скучающему у ворот полицейскому, на секунду задержался у ограды, вслушиваясь в доносящееся пение кантора. И в этот момент, то еврейское, лежавшее в потаённых уголках его души, всё то, чему он не давал выхода эти долгие годы, словно вырвалось из него наружу. Да, можно убежать, спрятаться, попытаться забыть. От еврейства одни проблемы, беды, несчастья. Только вот приходит такой день, когда случайно услышишь печальный «Кол Нидрей» и вспомнишь, что сегодня Йом Кипур, и тогда кольнёт что-то в сердце, и сожмётся оно от ощущения чего-то невыразимо родного и безвозвратно потерянного.

- ...Деда, что с тобой?

- Что случилось? Тебе плохо? - в комнату вбежала жена.

- Нет... уже... сейчас пройдёт, сейчас...

Марк Ингер