Недоставленное письмо
«Я верю полной верой, что Творец, Чьё имя благословенно, творит и правит всеми творениями, и только Он один создавал, создаёт и будет создавать все существующее.»
Рабби Моше бен Маймон, «13 принципов веры»
...Шла третья неделя после выхода каравана из Каира. Жёлтый песок сменился красноватым, затем бурым, превратившись, наконец, в коричнево-чёрный. Почти перестала появляться живность, и неприхотливые верблюды грустно поводили задумчивыми мордами, тщетно пытаясь узреть хоть нечто, напоминающее растительность. Следующий оазис, если верить проводникам-туарегам, ожидался не раньше семи-восьми дней пути.
Моше бен Амусья осторожно развязал платок, закрывавший лицо до самых глаз, и сделал несколько небольших глотков из кожаной фляги, висевшей на переднем горбе верблюда. От жёсткого седла болели ягодицы, затекали, непривычные к стременам, раскоряченные ноги, от невозможности менять положение тела разламывалась спина. Едкий пот давно пропитал всю одежду, и мерзкий запах, смешанный со специфическим запахом верблюда, не удастся, казалось, вывести ни в какой бане. Моше тихо проклинал нескончаемую пустыню, невозмутимо шагавших по раскалённому песку, закутанных во всё чёрное, туарегов, хозяина, побоявшегося на сей раз отправлять товар морем, из-за якобы разгулявшихся у берегов Италии пиратов, а больше всего – себя, согласившегося за дополнительную плату сопровождать груз по суше.
Впрочем, был один нюанс, оправдывавший тяготы дальней дороги. В пригороде Каира Фостате, где они пополняли запасы провианта и задержались на несколько дней, в синагоге после молитвы к Моше подошёл человек и передал записку с приглашением в дом к своему господину, имеюшему к Моше важное дело. Имя хозяина посыльный не назвал. Каково же было удивление Моше, когда, отправившись по указанному адресу, он узнал, что удостоился приглашения в дом личного врача самого султана Салахаддина, выдающегося раввина и философа Моше бен Маймона. Имя рабби Моше, по-гречески Маймонида, гремело уже тогда во всём еврейском мире от берегов Атлантики до Персии, вызывая противоречивые чувства: от осуждения до восхищения. Однако, все критики и почитатели РАМБАМа сходились в одном – Вс-вышний наделил этого человека потрясающей мудростью, разносторонними талантами и удивительной работоспособностью. С утра до вечера врач Маймонид лечил сначала султана, его семью, высокопоставленных вельмож, а, вернувшись домой, принимал простолюдинов; по ночам религиозный философ РАМБАМ писал многочисленные труды; а по субботам, в перерывах между молитвами, рабби Моше бен Маймон выступал с проповедями в своей общине. И всё это был один человек! Впоследствии о нём скажут: «От Моше до Моше не было равного Моше».
Вот в дом какого знаменитого тёзки попал обычный торговец Моше бен Амусья. Рабби вышел к нему сразу, не заставив ждать. Он оказался моложе, чем Моше представлял себе еврейских мудрецов вообще, и РАМБАМа в частности. После обмена традиционными любезностями и обязательного угощения, хозяин дома поинтересовался, верно ли, что караван, сопровождаемый гостем, направляется в Испанию. Получив утвердительный ответ, он спросил, не смог бы Моше оказать ему услугу, доставив в Кордову письмо, поскольку морское сообщение из-за бушующих в последний месяц штормов и угрозы пиратских нападений стало нерегулярным, а послание не терпит отлагательств. Заручившись согласием гостя доставить не только письмо, но и довезти в сохранности любой груз, какой пожелает господин, известный своей мудростью далеко за пределами Средиземноморья, чьи способности к наукам, внимание к больным, милосердие к беднякам превышают все... РАМБАМ вежливо прервал поток славословий, поблагодарив гостя, пожелав ему счастливого пути и благополучного возвращения, после чего, сославшись на множество дел, откланялся и вышел из комнаты.
Очарованный обаянием великого мудреца, Моше бен Амусья механически принял из рук его помощника свёрнутый в трубку и запечатанный двумя красными печатями пергамент и небольшой мешочек, туго набитый монетами. Оказавшись на улице, он сообразил, что брать деньги не следовало, но было уже поздно.
Письмо осторожный Моше спрятал в потайной карман, пришитый к нательной рубашке, а адрес предварительно выучил. И сейчас, покачиваясь в неудобном седле, закреплённом между горбами флегматично вышагивающего по пустыне верблюда, Моше думал о своей невольной сопричастности к истории. В том, что письмо РАМБАМа содержит сведения или мысли вселенского масштаба, сомнений быть не могло – такой человек бумагу зря марать не станет. К тому же он сам дал понять, что послание срочное.
...Туареги остановили караван, когда до быстрого наступления темноты оставалось ровно столько времени, сколько требовалось для приготовления ужина и устройства на ночлег. Вообще, чёрт его знает, до чего развито чувство времени и ориентации в пространстве у этих туземцев. Без каких-либо навигационных приборов, днём, а если надо, и ночью, по одним, только им самим ведомым признакам, сотни лет водят они караваны по безжизненной, лишённой видимых опознавательных знаков, пустыне, и ведь никогда не ошибаются!
Собственно говоря, их цель назначения не требовала углубления в пустыню, достаточно было идти, не очень отдаляясь от моря. На маршруте по северной части Сахары настоял Максуд, которого Моше нанял в Каире. Сам Моше – уроженец Испании, работал торговым агентом и сопровождающим грузы больше пятнадцати лет. Зная около десятка языков и имея репутацию в торговом мире, он исколесил чуть не весь свет, за исключением, пожалуй, Америки, открыть которую предстояло, по поручению еврейских купцов и испанской короны, крещёному еврею Колумбу через три с половиной века.
Сопровождение каравана по Сахаре оказалось делом новым, возможно, небезопасным, однако, умудрённый опытом, Моше ещё в Багдаде прикинул, что возьмёт помощника из местных в Северной Африке. В людях Моше разбирался, и привык полагаться на интуицию. Именно чутьё подсказывало ему, что с бербером Максудом что-то нечисто. Тот был предупредителен, вежлив, не слишком навязчив, владел, по его словам, большинством языков и наречий населявших регион племён, но... глаза! Они существовали, казалось, отдельно от безмятежного, всегда улыбающегося лица. Чёрные, глубо посаженные глазки, настороженно буравящие собеседника, вдруг сонно подёргивались поволокой, ловя встречный взгляд. Наверняка, в другой ситуации, Моше продолжил бы поиски проводника, но сроки поджимали, скоро могли начаться песчаные бури, а никого, лучше Максуда не находилось. Кстати, плату бербер запросил весьма умеренную.
...Моше проснулся за секунду до нападения. Одного он успел ударить ногами в живот, перевернуться, вскочить и выхватить из-за голенища нож, но двое повисли у него на руках, третий кинулся под ноги, и, через пару минут, избитый и крепко связанный, Моше сидел на земле рядом с четырьмя своими людьми. Пятый, дежуривший ночью у костра, лежал неподалёку с перерезанным горлом.
Уже рассвело, и разбойники увлечённо делили доставшуюся добычу. Невозмутимые туареги собирались в обратный путь – они получили свою плату вперёд, а обеспечение безопасности каравана в их обязанности не входило. Повернув голову, Моше увидел приближающегося к ним, судя по дорогому оружию, главаря шайки. На шаг сзади следовал Максуд. По знаку главаря Моше подняли на ноги. Разбойник с любопытством разглядывал его, потом что-то сказал.
- Господин говорит, что никогда не встречал представителей твоего народа.
- Ещё в Каире я подозревал, что ты лжец! – Сверкнул левым глазом Моше, поскольку правый заплыл от кровоподтёка.
- У каждого свой род занятий, - равнодушно пожал плечами Максуд.
- Предательство – хуже разбоя. Собака, и та не предаёт своего хозяина.
Сравнение с нечистым животным очень не понравилось берберу.
- Если я скажу главарю, что ты назвал его свиньёй и собакой, тебе отрубят голову.
Моше презрительно сплюнул кровь и отвернулся.
После недолгого совещания с предводителем банды Максуд вновь обратился к Моше.
- Я знаю, что у иудеев принято выручать своих. Если твои соплеменники заплатят двести серебряных монет выкупа, ты получишь свободу.
- Ни ты, ни твоя шайка не получите за меня ничего, - медленно и с расстановкой сказал Моше по-арабски. – Ты понял, или мне повторить на других языках?
Удивительно, но в этот момент Моше, никогда не считавший себя храбрецом, был так разъярён коварством, заманившего их в ловушку бербера, разграблением вверенного ему груза и дополнительным требованием выкупа, что совершенно не думал о собственной жизни, висевшей на волоске. И только внезапно промелькнувшая в голове мысль о ненайденном разбойниками письме РАМБАМа, заставила его прикусить язык и, очевидно, тем самым спасла жизнь. Логично рассудив, что с живого пленника пользы всегда больше, чем с мёртвого, главарь распорядился наглого еврея пока не убивать.
За последующие пять лет рабства Моше пришлось сменить множество мест, хозяев и профессий. Он пас коз, глупых и жадных, а потому становившихся лёгкой добычей волков, за что, недоглядевшему пастуху, полагалось наказание плетью. Пахал землю, запряжённый в плуг вместо лошади. Молол зерно, прикованный цепью к ручным жерновам. Учил детей в берберской деревне, находившейся по уровню развития в каменном веке. Последним местом в его «послужном списке» оказались галеры, курсировавшие вдоль западного побережья Африки. Он дважды болел малярией, трижды тропической лихорадкой и ещё несколько раз болезнями, названий которых не знал. Кожа его почернела, кисти рук огрубели, стопы задубели и покрылись коркой, так что можно было ходить по раскалённому песку босиком. Впрочем, обуви у него всё равно не было. Бороду он не стриг и внешне стал почти неотличим от окружавших его туземцев. Выдавали, как некогда предавшего его бербера, только глаза. Цвет радужной оболочки не меняется от воздействия солнца и окружающей среды, и за годы своего пленения Моше не довелось встречать людей с небесно-голубыми глазами. Именно эта особая примета явилась причиной того, что, быстро овладевший местными наречиями, Моше ни разу не пытался бежать. Глаза европейца выдали бы его в любой бедуинской или берберской деревне, а за побег по здешним обычаям следовала одна кара – смерть.
Собственно говоря, гибель и так подстерегала его повсюду, но всё же торопить её приход Моше не хотел. Его родители умерли очень давно, воспитывался он семьёй дальних родственников, связей с которыми не поддерживал, жениться не успел, детей не родил. Он был совсем один на этом свете, и сильно сомневался, что какая-нибудь община согласится платить за него немалый выкуп. На относительно равнодушное отношение к собственной судьбе наслаивалось, почерпнутое у окружающих племён фаталистическое отношение к действительности, превращая и без того безрадостную жизнь раба в эфемерное и лишённое смысла существование, наподобие рыбы или бабочки. Хотя, возможно, именно в фатализме, в отказе судорожно цепляться за жизнь и заключался секрет поддержания состояния внутренней свободы, дающей ему силы для борьбы.
Но было и ещё нечто. Нечто заключалось в свёрнутом в трубочку и завёрнутом в тряпицу тончайшем пергаменте. Печати давно сломались, чехол истёрся, что, впрочем, было и к лучшему, так как привлекало меньше внимания. Конечно, оставаться незамеченным долгое время письмо не могло, однако, пергамент, испещрённый непонятными буквами, не представлял интереса ни для неграмотных рабовладельцев, ни для таких же тёмных товарищей Моше по несчастью. При всей их ужасающей нищете никому как-то не пришла в голову мысль отобрать или украсть пергамент.
Моше бен Амусья никогда не был особо верующим человеком. Вернее сказать, он никогда не забывал, что является одним из Дома Израиля. Просто кочевой образ жизни, отсутствие привязки к месту, к семье, к конкретной общине и недостаток еврейского образования отличали его от большинства б-гобоязненных сородичей, с которыми он сталкивался в разных странах.
Моше не ел свинину, старался не ездить в шаббат, заходил в синагоги, посещаемых им городов. Иногда, повинуясь какой-то внутренней потребности, проговаривал негромко «Шма Исраэль» и немногие, сохранившиеся в памяти с детства Теиилим. С первых недель пленения, неожиданно для себя, Моше начал молиться. Трижды в день, с трудом вспоминая слова, повернувшись лицом в сторону Святой Земли. Как ни странно, молитва его не встречала возражений со стороны хозяев, освобождавших его – единственного из рабов-немусульман от работы на это время. Трудно сказать, чем объяснялось такое благоволие к иноверцу: то ли невольным уважением к его грамотности, то ли, совпадающим с их собственным, направлением молитвы на восток. Во всяком случае, других привилегий Моше не получал.
Не менее физических страданий Моше тяготился отсутствием духовной пищи. Он, свободно читавший на иврите, латинском, греческом, арабском и арамейском не имел в распоряжении ни одного написанного текста. Моше никогда не позволил бы себе прочесть чужое послание, но, убедившись в том, что ему врядли удастся когда-нибудь доставить письмо адресату, он, мысленно попросив прощения у РАМБАМа за свой неблаговидный поступок, с трепетом развернул пергамент.
Вскоре Моше мог цитировать написанное мелкой арабской вязью наизусть, всякий раз открывая для себя новый аспект, нюанс, а то и иной смысл сказанного. Он долго размышлял, не соглашался, восхищался смелостью суждений, мысленно спорил, за что потом корил себя, признавая верховенство мысли мудреца над собственным невежеством. Со временем РАМБАМ стал ближе и понятней, спустившись с недосягаемого олимпа всезнания, превратившись в земного, почти осязаемого, а, главное, единственного собеседника и друга.
...Слова молитвы были последними, что повторил вполголоса Моше перед тем, как окликнуть охранника на галере. Дальнейшее заняло меньше времени, чем потребовалось жирному альбатросу для перелёта с носа на корму корабля. Остро заточенная железка вошла точно под кадык гориллоподобного надсмотрщика; в следующее мгновение кинжал, выхваченный из-за пояса хрипевшего на палубе верзилы, пригвоздил к мачте его худосочного товарища, а по рядам галдящих гребцов уже передавались ключи от замков к ненавистным колодкам. Ещё не была закончена расправа над остававшимися в живых охранниками, и не все рабы успели освободиться от сковывавших их ноги цепей, когда осуществившие молниеносный мятеж Моше с двумя отчаянными корсиканскими пиратами уже плыли к видневшемуся вдали пустынному кастильскому берегу. Единственной захваченной с собой вещью из нехитрого скарба пленника была зашитая в кусок козлиной кожи с тщательно просмолёнными швами трубка пергамента.
Так, Моше бен Амусья, странник, коммивояжер, полиглот, перекати-поле вновь ступил на благословенную землю Испании, где провёл несытое безрадостное детство и которую покинул с первым попавшимся торговым судном. Он ещё не представлял, как сложится в дальнейшем его судьба, но наверняка знал, что с кочевым образом жизни покончено навсегда. И, первым делом, Моше поспешил в Кордову. Увы, адресат уже два года как пребывал в мире ином, а его родственники, мелкие торговцы бакалеей, не производили впечатления людей, достойных подобного наследия. Собственно, они в нём и не нуждались. Моше стал думать о том, как переправить письмо обратно в Египет, но, вскоре, весь мир облетело печальное известие о смерти величайшего мудреца своего, да и не только своего, поколения.
...Самое удивительное в весеннем пейзаже Самарии – цветущие маки. Огненно-красные сполохи, хаотично разбросанные по зелёным холмам с желтоватыми проплешинами камней, издали смотрятся сюрреалистически. Вблизи они кажутся распустившимися тюльпанами, чьи споры занесло невиданным по силе ветром из далёкой Голландии и, лишь совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, убеждаешься в своей ошибке.
Дом Мигеля и Юлии Кардозо стоит последним в ряду похожих красночерепичных строений на западной оконечности посёлка Элон-Морэ. Из окна просторной гостинной открывается завораживающий вид на упомянутую в Торе гору Гризим и раскинувшийся внизу Шхем, на окраине которого находится великая святыня еврейского народа – гробница Йосефа.
Мы сидим с хозяином на небольшой уютной террасе, наслаждаясь последними лучами, заваливающегося за пологую вершину горы, багряного солнечного диска.
- ...Легенда о том, что наши предки были евреями, передавалась в семье из поколения в поколение. Конечно, мы все давно стали католиками, но не слишком... – Мигель щёлкает длинными нервными пальцами, подыскивая правильное русское слово.
- ...не слишком ревностными, - приходит на помощь Юля, расставляя бокалы на белоснежной скатерти.
- Грасиас, сеньора, - притворно сердится Мигель, с любовью глядя на молодую жену, - я бы и сам вспомнил.
- Сейчас угощу тебя вином, Яэль сама делала. Знаешь, - он понижает голос, - иногда мне кажется, что она родилась в Каталонии. Хотя даже там не каждая крестьянка так приготовит вино. А её испанский куда лучше моего русского!
- Я родилась и до восьми лет жила с родителями на Кубе, потом шесть лет учила испанский в московской спецшколе и пять – в институте иностранных языков, а ты, милый, впервые услышал русский полтора года назад, когда мы познакомились. Так что, - подытожила Юля, - твои успехи куда более впечатляющи.
- Куда им до твоего слуха, - смеётся муж.
- И всё-таки, Мигель... – пытаюсь направить разговор в нужное русло.
- Моше, - мягко поправляет хозяин дома.
- Извини. Как ты пришёл к иудаизму?
- Всё началось с митинга. Обычного проарабского митинга в университете, на котором левые активисты сожгли израильский флаг. Я тогда ничего не знал об Израиле, не интересовался ни политикой, ни религией, но было в том сжигании простыни с намалёванной синими чернилами звездой Давида что-то зловещее, напоминавшее костры инквизиции на средневековых испанских площадях. Дома я переговорил с отцом и впервые увидел бережно сохраняемую фамильную реликвию – вот это письмо.
Моше раскрыл альбом, демонстрируя десяток ксерокопированных листочков, плотно покрытых бисером арабского шрифта.
- Оригинал находится в Национальном музее Израиля в Иерусалиме, - предвосхищает он следующий вопрос и продолжает, - интересно, что семейное предание сохранило имя далёкого предка и удивительный рассказ о выпавших на его долю испытаниях, а вот авторство письма оказалось утрачено. Видишь, первая и последняя страницы сильно затёрты, так что подпись невозможно прочесть. У меня с самого начала было ощущение, что текст принадлежит перу непростого человека, потому и переслал его в Израиль. Но когда пришли результаты графологической экспертизы, подтверждённые ещё какими-то суперсовременными анализами, я, разбиравшийся уже к тому времени кто есть кто в иудаизме, был потрясён.
- Дальше всё шло обычно. Факультатив по иудаике в университете, еврейская община в Барселоне, гиюр, репатриация. По возрасту ещё успел в армию, потом познакомился с Яэль. После свадьбы переехали сюда... Могу добавить, что стремление услышать послание великого законоучителя в оригинале заставило научиться читать по-арабски.
- Он ещё умолчал о том, что напросился в боевые части, отказавшись от должности переводчика при Генштабе, - снова включается в разговор Юля.
- Думаю, в семье достаточно одного переводчика, - парирует Моше.
- ...и одного героя, - тихо добавляет Юля.
Моше вскидывает изогнутые тонкие брови, и я спешу погасить перепалку.
- Когда ты давал согласие на встречу, то понимал, что тема произошедшего в конце твоей воинской службы будет в интервью главной, верно? Кстати, Юля, вино и вправду отличное...
- Яэль, - улыбается хозяйка.
- Прости, никак не привыкну, что в этой стране мы словно рождаемся заново, включая имена... Ну, вот, с каким пафосом заговорил в присутствии двух филологов...
- Не обращай внимания. Мы сами виноваты – морочим тебе голову. Конечно, я всё расскажу. Только, поверь, не было в моих действиях тогда никакого героизма. Сколько ни пытался я потом анализировать ситуацию, постоянно приходил к выводу: по своей воле – никогда бы не смог так поступить. Понимаешь – ни-ког-да!
- ...Из штаба дивизии мы возвращались другой дорогой, хотели сократить... Очевидно, пропустили указатель или арабы специально сбили табличку. Короче, въехали в Тулькарм. Будто током ударило воспоминание – ужасная смерть двоих наших ребят, незадолго до этого также случайно оказавшихся в Рамалле. Бронированный джип «Суфа-3» с пулемётом и боекомплектом, правда, вселял некоторую надежду, но, ведь, если пробьют колёса, потом бросят «коктейль Молотова» или наоборот...
Толпа собирается у арабов как-то мгновенно, только что была пустая улица, и вот, они уже спереди, сзади, везде... Водитель судорожно хватается за ручку переключения передач, чтобы врубить задний ход и, в этот момент, я замечаю метрах в тридцати справа на недостроенном втором этаже дома араба с трубой наплечного гранатомёта. Дальше – это уже не я. Некто, принимающий за меня решение, даёт обратный отсчёт.
5 – перехватываю руку водителя, рвущего рычаг коробки передач; 4 – открываю дверцу джипа; 3 – отталкиваю, пытающегося удержать меня капрала Моти Пеледа и выскакиваю на подножку; 2 - подтягиваюсь и рывком перебрасываю тело на крышу машины; 1 – выдёргиваю из нагрудного кармана копию письма РАМБАМа...
Толпа смолкает сразу. Ощущение, будто вымер весь город. Я читаю текст, который знаю наизусть, не отрывая взгляд от бумаги. Читаю, не слыша своего голоса. Читаю, видя необъяснимым образом тех, кто стоит впереди меня, позади; тех, кто прильнул к раскрытым окнам или наблюдает за мной чуть сдвинув в сторону занавеску. В мозгу проносится мысль о нереальности происходящего, о сне. Я незаметно щипаю себя, чувствую боль. К тому же во сне движения затруднены, а мне - удивительно легко.
Продолжаю читать, замечая боковым или, скорее, круговым зрением, что монолит толпы дрогнул, оплыл, растрескался и начал таять. В тот миг, когда человек на втором этаже дома опустил гранатомёт, не видевший его водитель джипа начал медленно сдавать назад.
...Через несколько дней после посещения семьи Кардозо я встретился с товарищем, служившим в подразделении ШАБАКАа по Самарии. Именно ему довелось допрашивать террориста с гранатомётом, арестованного вскоре после инцидента в Тулькарме. Араб оказался словоохотлив.
- ...Я вырос в бедной семье. С детства мечтал стать шахидом. Контрабандный гранатомёт купил в долг. Хотел обстрелять блокпост или соседнее поселение. Только там расстояние большое, навыков стрельбы нет. Понимал, что больше одного раза врядли успею выстрелить, не хотел рисковать. А тут – такой шанс! Если бы я уничтожил машину с солдатами, пусть бы меня потом и убили, всё равно... попал бы в рай, а семья получила хорошую компенсацию...
- Так почему же ты не стрелял?
Смуглое лицо араба исказила гримаса ненависти, сменившаяся выражением бессилия обречённого:
- А что сделал бы ты, если бы перед тобой в белой одежде возник ангел, и Голос с Небес приказал: «Брось оружие!»?
Марк Ингер
февраль 2013