Мицва
«...Я не смогу написать этот рассказ. Не смогу и всё. Просто не смогу...» - эта мысль пульсировала в моём мозгу месяца два или больше. Я столько раз брал ручку в руки, вглядываясь в чистый лист бумаги до тех пор, пока мутно-розовая пелена не застилала глаза и столь ясное, конкретное желание описать пережитое близким мне человеком не подавлялось нахлынувшим чувством стыда, невозможности вынести на суд людей историю частной жизни. Сегодня я решился...
...Бабушку Миша помнил хорошо. Хоть и умерла она, когда ему не исполнилось ещё девяти лет, но эти первые годы жизни были наполнены ею целиком: её лицом, добрым и широким, с прорезавшими его морщинками в уголках глаз, её руками с потрескавшейся кожей на указательных пальцах и выступающими синими венами, руками, которые, казалось, никогда не знали покоя и без конца что-то шили, вязали, варили, подметали, вытирали, намётывали и закручивали в банки.
А ешё мир его детства был наполнен её низким грудным голосом, который то затихая, то нарастая, звучал в доме весь день, и слова, точного значения многих он хотя и не знал, но интуитивно чувствовал, ласкали слух своей одновременной загадочностью и простотой:
«Ойфн припэчек брэнт а файерл
ун ин штуб из hэйс,
ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
дэм алеф-бэйс.»
(В печке горит огонёк,
и в доме жарко,
и рэбэ учит маленьких детишек
алфавиту - идиш)
Много еврейских песен пела бабушка, но эта врезалась в память настолько, что когда через два с лишним десятка лет они с родителями смотрели только что вышедший на экраны фильм «Список Шиндлера», в который включена эта песня, он к изумлению отца, спел её целиком, ни разу не сбившись.
А ещё было такое короткое слово, которое он часто слышал во время разговоров бабушки с тётей Бетей, сухонькой одинокой старушкой со второго этажа. С бабушкой она всегда говорила на идиш, да и вообще, кажется, не очень хорошо умела по-русски.
- Ба-а, а что значит «мицва»? – спросил как-то Мишка, когда тётя Бетя после обязательного утреннего визита ушла.
- Понимаешь, - бабушка опустилась на стул и на секунду задумалась, - мицва – это такое доброе дело. Иногда его совершают осознанно, иногда нет. Бывает, что мицву делают для знакомого человека, бывает – для совсем чужого. На Небесах каждая наша мицва учитывается.
- Как это - «на Небесах»? – удивился Мишка.
- Ну этого ты пока ещё не можешь понять, - бабушка энергично поднялась на ноги. – А ну-ка, кто мне поможет салат резать?
- Я, я, - вскочил Мишка, натягивая на шею свой персональный маленький передник в синий цветочек, перешитый бабушкой из старого пододеяльника.
...Летом 89-го пришло разрешение на репатриацию в Израиль. Как сумасшедший прыгал он тогда по квартире, потрясая долгожданным письмом, подбрасывая поочерёдно в воздух отца, мать и беременную жену, которая орала, требуя оставить её в покое. Потом были анкеты на выезд в Германию, полученные им одним из первых ещё в Москве, пока в Киеве не было консульства. Последовавшее затем предложение фиктивного брака в Америке, за который не надо было даже платить, он воспринял уже как должное.
То, на что у других уходили месяцы и годы, куча нервов и денег, видимо потому выходило у него так легко, играючи, что уезжать в действительности он… никуда не собирался. Возможность эмиграции рассматривалась им уже как нечто само собой разумеющееся, как некий запасной аэродром, на который он при необходимости всегда успеет приземлиться.
А пока не могло быть и речи о том, чтобы оставить начинавшийся бизнес, эту золотую жилу, бьющую нефтяную скважину, какое ещё сравнение можно придумать делу, приносящему 100% прибыли с каждой удачной сделки. А другими они, сделки эти, и быть тогда не могли – будь-то торговля немецкими подержанными машинами, турецкими свитерами, китайскими кроссовками или корейскими компьютерами. Короче, куй железо – пока Горбачёв!
Почти незаметно испустила последний дух советская империя, обесценившиеся советские рубли сменили ещё более бессмысленные украинские купоны, свалившаяся на головы свобода оборачивалась бандитским беспределом, какого со времён гражданской войны не знала страна.
Отчаянно-авантюрный Миша чувствовал себя не просто как рыба в воде. В мутноватом море безвластья он ощущал себя акулой, пусть не самой большой, но вполне достаточной для того, чтобы сожрать рыбёшку помельче и встать острой костью в горле зверя покрупнее.
Постепенно рэкет, «крышевание» торговых точек стало заменять Мише легальный бизнес. Всё меньше смысла видел он в том, чтобы самому искать товар, брать кредиты, зависеть от перекупщиков, мотаться по базарам. Зачем, если заработать можно было быстрее, проще и, зачастую, даже не выходя из машины.
И при этом он продолжал оставаться тем Мишей, которого любили поголовно все во дворе, начиная с почти уже столетней и слепой тёти Бети, получавшей каждый день на дом оплаченные им горячие обеды из ближайшего ресторана, и заканчивая ребятишками из соседнего подъезда, чьи родители еле унесли ноги из горящего Таджикистана и сейчас ютились впятером в полуподвальной комнате бывшего дворника, имея от Миши ощутимую прибавку к своему символическому пособию беженцев.
Нет, он не был Робин Гудом и не стремился облагодетельствовать каждого. Он был тем, кем он был, со своими немного идеализированными представлениями о воровской романтике, идущими вразрез с жестокими реалиями беспредельного времени, с понятиями чести и справедливости, ещё менее совместимыми с выбранной профессией рэкетира и уж совсем неожиданными приступами мягкости и милосердия там, где по мнению «коллег по цеху» надо было проявить жёсткость. В такие моменты он удивлялся себе сам, не догадываясь о том, что этими «минутами слабости» он обязан принадлежностью к народу Эйнштейна, Ойстраха и Бени Крика.
Всё шло своим чередом, деньги приходили и уходили, не «прилипая к рукам». Он не умел копить. Единственным, пожалуй, надёжным вложением средств, сделанным им в это время, была покупка квартиры на одной лестничной площадке с родителями, которую он записал на жену. И это в то время, когда трёхкомнатная квартира в хорошем районе стоила не дороже подержанной иномарки, и дальновидные бизнесмены скупали гектарами землю, выстраивая целые дворцы, цена на которые подскочила через несколько лет до миллиона долларов!
Мише же ничего не стоило снять на всю ночь ресторан по поводу удачно проданных нескольких вагонов сахара, пригласив всех знакомых и малознакомых людей. Он давал в долг, помогал поступить в институт или достать остродефицитное лекарство. Ему можно было позвонить среди ночи и он прыгал в машину, на ходу застёгивая рубашку и соображая, как бы побыстрее домчаться до района, где предстояло выручать из беды чьего-то непутёвого родственника.
Для него не было ничего невозможного. А если что и было, его следовало сделать возможным, дав кому надо денег. Кстати, проблемы с милицией решались примерно по той же схеме. За штуку баксов в месяц (это в 90-м-то году!) начальник районного отдела сам готов был идти в бандиты.
- Только тебя не возьмут. Репутация, понимаешь, подмочена, - сообщил как-то Миша подполковнику кировского РОВД за рюмкой чая.
...С чего же это всё началось? – столько раз спрашивал он потом себя. Ответа не было, как не было внятного объяснения действиям разумного, обеспеченного, семейного человека, сознательно уничтожавшего себя. Хотя, наверное, это медленное самоуничтожение было бессознательным, обусловленным уверенностью в своей силе, в том, что уж если он захочет, то сможет остановиться в любой момент. Ему ещё придётся доказывать это. А пока... Пока ему хорошо и так.
...В Средней Азии, во время прохождения воинской службы, в их роте курили «план» почти все. «Травка», вымененная у местных на продукты и обмундирование, как бы и не считалась наркотиком. Большинство мальчишек-срочников пробовали здесь эту дурь в первый и, к счастью для себя, в последний раз в жизни. Бывали, конечно, исключения, как с тем пареньком из соседнего взвода, который втянулся так, что уже не мог без «косяка» и часу. Однажды, стоя в карауле, и страдая из-за отсутствия «плана», он угнал «КАМАЗ» и помчал на базар, где обычно приобретался «товар». Там, не снижая скорости, обезумевший водитель снёс два десятка ларьков и овощных палаток, врезавшись в конечном итоге в бетонную опору здания крытого рынка. Результат: 8 трупов, 17 раненых и искалеченных. Горе-водилу не смогли даже извлечь из сплющенной кабины – нечего извлекать было. Ясное дело, понаехали комиссии из Минобороны, из округа – комполка сняли, замполита – на пенсию, ротный звёздочку потерял с партбилетом впридачу. А что толку, людей-то не вернёшь...
Лет шесть-семь после дембеля не курил Миша «план», не говоря уже о большем – не тянуло. Несмотря на работу нервную и, местами, весьма опасную, даже выпивал с друзьями редко и то понемногу. Ну нет у человека потребности стресс снимать, что ж поделаешь, бывает.
Где-то, как-то попробовал, шутки ради. «Я уколов не боюсь, если надо уколюсь».
- ...Ага, ну?
- Да, вроде, ничего не чувствую... подожди... что это?!
Угол, в котором только что стоял телевизор, начал отдаляться, стены раскрылись как книга, и комнату мгновенно наполнил ослепительный свет. Диван закачался, да был это уже и не диван вовсе, а узкая лодка - то ли индейская пирога, то ли венецианская гондола, и несла она его по жёлтой реке, по обоим берегам которой стояли худые узкоглазые люди в соломенных конусообразных шляпах и, сложив ладони у впалых грудей, кланялись ему, обнажая в улыбках крупные, выдающиеся вперёд зубы. Реку с китайцами сменил экран, вспыхнувший сверху, причём был он огромным, занимающим весь потолок. Какие-то невероятных расцветок экзотические цветы, затем вытекающая из жерла вулкана раскалённая лава с рассыпающимися, казалось, прямо на него искрами, потом кадры из американских мультфильмов, где кровожадные монстры пожирали друг друга и, наконец, тишина, исчезновение экрана и белый потолок, медленно и неумолимо опускающийся на него. Он пытался выбежать из комнаты, но ни дверей, ни окон не было, упирался руками и ногами в бетонную плиту и кричал...
...Его что-то встряхнуло, шлёпнуло по щекам, заставило поднять онемевшие веки. Перед лицом поплыли лыбящиеся рожи пацанов.
- Ну, братан? А ты не верил! Это тебе не водяру глушить, эфедрон – дело тонкое, для интеллигентов, можно сказать.
Эфедрон, представлявший собой дикую смесь эфедрина, марганца и уксуса, в которую для полноты ощущений добавляли ешё наркотический препарат «Колипсол» действительно давал сильные галлюцинации и одновременно вызывал быстрое привыкание, требуя всё больших доз.
Через месяц он уже «плотно сидел на игле», перейдя на «ширку», хотя и не балующую «картинками», зато дающую ощущение лёгкости, почти невесомости, предельного обострения чувств при вхождении в сладостную, засасывающую всё глубже, нирвану.
Он никогда не делал ничего в жизни наполовину. Не останавливался на полпути. «Любить так любить, гулять так гулять, стрелять так стрелять». Он был так устроен. И сейчас, сорвавшись в штопор, он стремительно нёсся навстречу земле, благо, набор высоты позволял. Пока ещё позволял...
Вследствие резко изменившегося образа жизни у него начались проблемы с партнёрами. Всё чаще он опаздывал, а то и вовсе забывал о деловых встречах. Иной раз вспоминал, но был просто физически не в состоянии куда-то идти или ехать. Он стал всё реже бывать дома, участились скандалы с женой.
Однажды, вернувшись после трёхдневного загула, Миша, не заходя к себе, ввалился к родителям. Покрасневшие глаза матери неприятно кольнули.
- Ну, что? - стараясь смотреть в сторону, буркнул он.
- Тётя Бетя умирает. Просила тебя зайти.
Он рванул на второй этаж, чуть не сбив с ног, выходящую из квартиры медсестру.
- Простите, пожалуйста, - Миша с надеждой смотрел на неё.
- Она спит, - женщина потёрла ушибленное плечо, - не надо её сейчас беспокоить.
- Я тихонько, только посмотрю, - Миша на цыпочках вошёл в квартиру.
Тётя Бетя лежала в своей спальне, сложив поверх одеяла тоненькие иссохшие руки, полуприкрыв голубоватые невидящие глаза и, казалось, не дышала.
Миша простоял в растерянности пару минут, хотел уже броситься вслед за ушедшей медсестрой, когда тётя Бетя слабо позвала:
- Подойди, Мойшеле.
Он вздрогнул, подошёл и, сев на табурет, взял в свои руки почти невесомую прохладную кисть с прозрачной кожей. Никто, кроме неё, не называл его так.
- Я ждала тебя, Мойшеле. Не могла уйти, не попрощавшись с тобой.
Он проглотил комок, попытался придать голосу бодрость:
- Вы мне это бросьте, тётя Бетя. Тоже придумали. Вы до 120 доживите, а там посмотрим. А хотите, я Вам сейчас клубники свежей принесу, целое ведро, и мы её с сахаром, со взбитыми сливками, как раньше, а? – он вскочил на ноги.
- Нет, - она едва шевельнула пальцами, - не надо. Просто посиди.
- Помнишь, - продолжала она, - как ты бегал ко мне тайком за соевыми батончиками? А бабушка узнала и ругала тебя, называла попрошайкой? Она очень любила тебя, как никого другого на свете. Я завидовала ей, по-хорошему... Б-г не дал мне своих детей, и ты всегда был мне как внук...
Она попросила пить, и Миша, бережно приподняв её вместе с подушкой, поднёс к впалому рту стакан.
- У тебя доброе сердце...
- Что Вы знаете, тётя Бетя, - чуть слышно выдохнул он.
- Я давно живу на этом свете и кое-что научилась различать... В тебе есть то, чему многие люди не могут научиться за всю жизнь – умению отдавать. Отдавать и сострадать – это почти одно и тоже... Теперь иди.. – она выпустила его руку.
- Мойшеле!
Он обернулся в дверях.
- Не забудь, каждая наша мицва учитывается на Небесах.
Миша пристально посмотрел на неё.
- И каждая настоящая мицва к нам обязательно возвращается.
...Похороны тёти Бети Миша организовывал сам. Он проконсультировался с недавно приехавшим в город раввином из Америки и неделю сидел «шиву», соблюдая траур как по близкому родственнику.
Во время траурной недели он не выходил из дома, почти не ел, сидел в носках на полу и думал. За тридцать лет его жизни это был первый раз, когда он смог остановиться и спокойно подумать.
О времени, которое уже не вернёшь. О судьбе, которую не обманешь. О жизни. О смерти.
Он вспоминал тётю Бетю, предоставившую ему самим своим уходом эту возможность подумать и размышлял о её последних словах. И ещё он решил завязать с наркотой.
А буквально через несколько дней в страшной автокатастрофе разбились двое Мишиных ребят, с которыми он был дружен с детства. Миша не выдержал, сорвался и... всё вернулось на круги своя. Он стал колоться ещё больше, чем прежде, употреблял уже всё подряд, не брезгуя нестерильной посудой и шприцами и не чураясь совсем уж «левых» компаний.
...Беда была недалеко, её можно было учуять, разглядеть, почти что дотронуться, и он, несомненно, вовремя распознал бы её, и принял меры, если бы не проклятая «дурь».
Ведь не раз бывали ситуации, когда он успевал среагировать в последний момент и увернуться от удара, или нанести встречный, или залечь на дно. Сейчас же он отмахнулся даже от предупреждающего звонка подполковника из райотдела, и не потому что не поверил (деталей тот сам толком не знал), а потому, что не хотел думать ни о чём, да и было ему, в сущности, тогда всё равно.
В то утро он проснулся непривычно рано, потянулся за сигаретами, со злостью скомкал пустую пачку, поворочался ещё с четверть часа, пока желание курить не пересилило лень, и, проклиная всё на свете, поплёлся на улицу, к находящемуся в двух шагах от дома бывшему киоску «Союзпечати», в котором теперь можно было приобрести всё что душе угодно: от поддельного французского коньяка до настоящих американских долларов, что особо не афишировалось, но все и так знали.
Выйдя из подъезда, Миша не обратил внимания на троих парней в одинаковых тренировочных костюмах, разминавшихся на углу. Он уже подходил к киоску, на ходу отсчитывая деньги, когда поравнявшиеся с ним парни сбили его с ног, защёлкнули руки в «браслеты», бросили в открывшуюся заднюю дверь резко затормозившей «девятки», прыгнули в машину сами и умчались. Вся операция захвата заняла не больше десяти секунд. Профессионально. Чисто.
Зажатому в салоне между двумя «спортсменами» Мише сразу натянули на лицо вязаную лыжную шапочку.
- Ну, вы прям как в кино, мужики, - ухмыльнулся Миша, лихорадочно соображая, куда же его везут.
- Один поворот направо... второй... светофор... пересекли центральный проспект... Нет, не в райотдел – это точно, да и Лёха-подполковник знал бы... Ещё поворот, брусчатка... Стоп! А может, и не менты это вовсе? Если бандиты из конкурирующей группировки, дело принимало нехороший оборот. Сейчас отмороженных развелось до хрена и больше. Этим ничего не стоило вывезти в лес и... Ладно, не паникуем, приедем – разберёмся.
Ситуация прояснилась уже через полчаса. Мишу задержала антитеррористическая группа СБУ – украинская «Альфа». Капитан-гэбист объявил, что Миша обвиняется по целой куче статей: начиная от захвата заложников и заканчивая подделкой важных документов. Миша поинтересовался, не готовил ли он покушение на президента страны, а заодно и на Папу Римского. Гэбист ответил, что в том месте, куда задержанного вскоре доставят, шутить ему уже не придётся, а он, в свою очередь, постарается отбить у него чувство юмора в течение ближайшей пары часов. Впрочем... если они смогут договориться, то серьёзных неприятностей, пожалуй, можно будет избежать.
Услышав сумму в 100 тысяч долларов, Миша расхохотался капитану в лицо и сказал, что за такие бабки его антитеррористическая банда должна лет десять работать в его, Мишиной, личной охране, да и то неизвестно, согласится ли он их нанять. Кроме того, у него сейчас финансовые затруднения и поэтому капитан может с успехом поцеловать его в одно место.
После этого началась пытка. Они били его пластиковой бутылкой, наполненной водой по затылку, время от времени спрашивая, не передумал ли он. Через 12 часов в полубессознательном состоянии Мишу выволокли во двор, бросили в машину и отвезли в изолятор временного содержания, бывшую КПЗ. Тюремный врач, проводивший освидетельствование, мельком взглянул на распространившуюся уже на всю Мишину шею гематому и сказал, что ничего страшного нет, упал, наверное, где-то, ударился, бывает.
Вскоре Мишу перестали слушаться ноги. Он передвигался, держась руками за стены, опираясь на кого-то из сокамерников или, отправляясь на допрос, на конвоиров. С руками тоже происходило что-то неладное: пальцы почти не сгибались, написание нескольких слов превращалось в целую проблему.
...Уже после освобождения, получив на руки полуторастраничный диагноз, Миша узнал, что удары по затылку повредили что-то в мозжечке, отвечающее за конечности. А пожилой врач с бородкой, похожий на доктора Айболита, добавил, что ему ещё крупно повезло, потому как, если бы не наркотик, под воздействием которого Миша находился в то утро, не сидеть бы ему сейчас на этом стуле и не держать, написанный докторскими каракулями диагноз.
В тюрьму Миша попал «крытую», усиленный режим. Публика разномастная: от убийц до завшивленных бомжей, подсаживавшихся на зиму на казённые харчи с крышей над головой, если места на теплотрассе не хватило. Разобьёт камнем витрину какую и сдаётся родной милиции – пока следствие, туда-сюда, вот и перезимовали.
В камере на 15 квадратных метрах сидело шесть человек. Бывало, когда приходили большие этапы, в камеру набивалось до восемнадцати заключённых. Спали тогда строго по очереди – в три смены по шесть человек. Поспал, встал, свернул свой матрац – следующий.
С самого начала заключения Миша во второй раз в жизни решил завязать с наркотиками. Сейчас – или никогда. И хотя за деньги достать в тюрьме можно было всё что угодно, несмотря на мучительную, продолжавшуюся почти три недели ломку, слово, данное самому себе, он на сей раз сдержал.
Переносить заключение бывает тяжело и абсолютно здоровому человеку, что уж говорить про Мишу. Да ещё, как назло, от мерзкого питания у него обострилась застарелая язва двенадцатиперстной кишки. Боли мучили иногда так, что он не мог спать всю ночь, лежал, стиснув зубы, чтобы не стонать, а утром, как обычно, шутил, балагурил, развлекая товарищей по несчастью анекдотами и разными байками, запас которых у него никогда не иссякал.
Когда на Украине окончательно отменили смертную казнь, в их тюрьму стало прибывать значительно больше этапов с приговорёнными к пожизненному заключению. Напуганный начальник тюрьмы отдал команду: «убивать этапы», что означало – сразу жёстко ставить новоприбывших на место. Блатных избивали до полусмерти, калечили безо всякой причины, по одному лишь факту сурового приговора и принадлежности к зэковской элите.
Сам потерявший здоровье в гэбистской мясорубке, Миша не стал молчать. Не относясь кастово к «ворам» и зная, чем обычно заканчиваются конфликты с администрацией, он всё же подбил сокамерников на написание протеста, пригрозив, в случае продолжения беспредела, объявить голодовку. После того, как по истечении трёх дней ответа на письмо не последовало, шесть мисок в их камере остались за завтраком нетронутыми.
Через пару часов в «хату» ворвались несколько охранников, схватили Мишу и ещё одного парня, и бросили в карцер. Вечером ему вновь принесли еду и, получив отказ, избили киянками – деревянными молотками, которые он помнил по урокам труда в школе.
Голодал он неделю. Затем его вернули в общую камеру, где он узнал, что «убивание этапов» прекратилось. Маленькая победа в заведомо невыигрываемой войне.
Следствие по Мишиному делу было проведено в рекордно короткие сроки. Суд общей юрисдикции, достойный преемник «самого гуманного суда в мире», не тратя времени на лишние заседания, по-быстрому влепил ему девять лет. Приговор был чудовищен в своей несправедливости. А несправедливости Миша не переносил.
Его адвокат сразу подал на апелляцию. Абсурдность обвинения была столь очевидна, что Мише казалось, им не составит труда переубедить суд, хотя адвокат и выражал серьёзные сомнения.
Ему рассказали потом, что была такая установка сверху на проведение показательных процессов по терроризму, рэкету и вообще организованной преступности. Судьба того, кто попадал в поле зрения органов была практически предрешена.
Короче, повторный суд оставил приговор без изменения. Тут было отчего впасть в отчаяние. Девять лет, при ухудшающемся состоянии здоровья (а с чего бы ему в лагере улучшиться?) и упрямом, бескомпромисном характере оставляли немного шансов дожить до освобождения.
Миша твёрдо решил бороться за отмену приговора. Адвокат предлагал признать себя виновным примерно в половине пунктов обвинения – он сменил адвоката. Месяц за месяцем перечитывал он тома обвинения, перелопачивал горы бумаги, находя новые слабые места в наскоро состряпанном деле. Он замучил нового адвоката бесконечными изменениями формулировок в его речи. Не спал ночами, прокручивая в голове возможные новые аргументы прокурора и контраргументы защиты.
К новому суду он пришёл предельно собранным и готовым сражаться вплоть до оправдательного приговора. Некоторый оптимизм внушала замена судьи: вместо ушедшей на пенсию старой ведьмы, лепившей сроки ещё при Вышинском, в дубовом кресле с трезубцем на высокой спинке сидел молодой симпатичный парень, вчерашний выпускник юридического факультета столичного университета.
Заседания проходили нелегко, прокурор напирал на участие в организованной преступной группировке, пытался приплести употребление наркотиков. Последнее судья решительно отмёл, как не имеющее отношения к делу. В конечном итоге Мишу признали виновным по статьям о вымогательстве, ещё в паре менее значительных эпизодов, что, в связи с ужесточением закона о борьбе с организованной преступностью потянуло на пять с половиной лет. Однако, как отбывший под следствием более половины данного срока, Миша попадал под амнистию.
Его освободили из зала суда. Он пробыл в заключении ровно 3 года и 1 месяц. Свобода встретила его унылым осенним дождём, нахальными жирными голубями, обгаживающими зеленовато-бронзового вождя мирового пролетариата, возвышающегося на таком же изгаженном постаменте прямо перед зданием горсуда, и шикарной «семёркой» «BMW», пронесшейся мимо, обдав его с прижавшимися к нему по бокам измученно-счастливыми родителями с ног до головы липкой грязью.
Жена с родителями не приехала. Она ушла от него около года назад, оформив официально развод. Сейчас у неё была новая семья, родившийся пару недель назад ребёнок, и жили они вместе со старшей, их общей с Мишей, дочерью в той же, купленной им на её имя квартире, на одной лестничной площадке с родителями.
Всё это время Миша ничего не знал. Лишь в поезде, подъезжая к родному городу, родители решились сказать ему правду. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ни одного вопроса он больше не задал. Поднявшись на свой этаж, он вошёл в родительскую квартиру даже не взглянув на дверь, собственноручно обитую несколько лет назад коричневым дермантином.
Когда-то он дал ей многое, вытащив из нищеты молдавской деревни, обеспечив тем, о чём её подруги могли лишь мечтать. Его родители не чаяли в ней души, относились как к родной дочке, поддерживая и помогая во всём.
Он старался не осуждать её. То, что пришлось ей вынести за время его бандитского прошлого, бесчисленных загулов, употребления наркотиков, наконец, тюрьмы, из которой никто не знал, выйдет ли он вообще, и вправду, выдержала бы не каждая. Или не каждая бы ушла?
Так или иначе, но встречая её почти каждый день во дворе, он улыбался, о чём-то непринуждённо болтал, как с хорошей старой знакомой. Никто и никогда не слышал от него слов обиды и горечи, никто не подозревал, что на самом деле творилось в его душе. Видеть её, такую же молодую и цветущую как прежде, сравнивая её со своим отражением в зеркале, было мукой, не первым и, увы, не последним ударом, нанесенным ему безжалостной и непреклонной судьбой.
...Первая неделя после освобождения превратилась в сплошную «неделю открытых дверей». Приходили друзья и знакомые, родственники и соседи, люди, с которыми где-то пересекался или чем-то когда-то помог. Телефон приходилось время от времени отключать для того, чтобы могли позвонить, находящиеся на параллельной линии соседи.
Миша был приятно удивлён – он не ожидал, что такое количество людей через три года вспомнит о нём. Он не особо расстраивался даже тогда, когда очередной гость, начав с порога приветственную тираду, осекался на полуслове, увидев, с трудом поднимающегося ему навстречу Мишу.
Как обычно отшучивался: «Морщины подтянем, седину закрасим, ноги подлечим, в крайнем случае – новые купим.» В разговорах с друзьями, бывшими компаньонами осторожно зондировал почву насчёт возможностей нового бизнеса, давая в то же время чётко понять, что с криминалом он завязал – одного срока с него достаточно. Его хлопали по плечам, говорили, чтоб не забивал себе раньше времени голову делами, отдыхал, набирал форму, а там, гляди, что-то придумается. Ну, а если бабки нужны, так это нет проблем, без вопросов.
Миша, не привыкший к отсутствию денег в принципе, снова отшучивался, что в тюрьме ему год за три, как на Севере шёл, плюс в саду сундук с золотом-бриллиантами зарыт, так что беспокоиться за него не надо, всё «окэй».
Денег у него не было. Вообще. С трудом собрав бессчётное количество справок, удалось выбить инвалидность. Триста с копейками гривен – 70 долларов. Хлеба с молоком купить – на сигареты уже не оставалось. Чем платить за импортные лекарства, которых ему выписали целую кучу – вопрос риторический.
Миша подумал, что если бы все те деньги, которые он в своё время раздал, раздарил, разугощал в ресторанах были бы положены в нормальный зарубежный банк, он сейчас скромно, но безбедно мог бы существовать на одни проценты. Впрочем, что было бы, если бы... Жить надо настоящим, и прорываться вперёд, стиснув зубы. Тем более, что другого выхода у него всё равно нет.
И снова, опираясь на палочку, присаживаясь каждые пару сотен метров на скамейки, он обходил офисы и магазины старых знакомых. И снова слышал предложения подождать, и жалобы на тяжело идущий бизнес, и бесконечные заверения в дружбе и готовности помочь, только вот не сейчас, а недели так через три-четыре, и приходить самому не обязательно, они позвонят, какой разговор...
Он возвращался домой бледный, ни слова не говоря, закрывался в своей комнате. Родители не спрашивали ни о чём, что уж там говорить, и так ясно. Очень боялись, чтобы опять не начались наркотики, но это он решил для себя твёрдо.
Расклад получался такой. «Чистые» бизнесмены видели в нём бандита и наркомана, отмотавшего срок. Бандиты, вроде бы, принимали за своего, но связываться с ними означало вновь рисковать свободой, а то и головой, чего он решительно не хотел. К тому же, и тем и другим не нужен был в работе фактический инвалид.
Последней каплей стал отказ бывшего одноклассника, которого Миша когда-то вытащил из-под «наезда» криворожских гастролёров, одолжить сто гривен. Спокойно глядя на Мишу, тот сообщил, что сам сейчас без копейки, потому как погашение кредитов за дом и новую «восьмёрку» «Ауди» сжирают всю прибыль. При этом Миша имел в своё время долю в подобном бизнесе и знал, какую прибыль снимает одноклассник с двух раскрученных супермаркетов в центре города и ещё трёх в новых микрорайонах. Он просил одолжить на неделю жалкие сто гривен!
Стиснув побелевшими пальцами палку, Миша повернулся и медленно пошёл прочь.
- Эй, подожди! Может, по пивку? Поехали, я угощаю.
Миша обернулся и посмотрел ему в глаза. Взгляд его был страшен.
- Ну, как знаешь, - бывший одноклассник торопливо сел в машину и рванул с места.
Здоровье, между тем, ухудшалось. То, чему в тюрьме он не придавал значения, расчитывая подлечиться на свободе, оказалось намного серьёзнее. Особенно тяжело было зимой – в холод ноги почти совсем отказывали. Он с трудом осиливал три лестничных пролёта. Без палочки мог передвигаться только по квартире, держась за стены. Весной стало полегче ходить, зато вновь обострилась язва. Пришлось госпитализироваться. В больнице он лежал в последний раз лет пятнадцать назад с аппендицитом, поэтому увиденное там потрясло даже его, которого уже ничто, казалось, не могло удивить.
Если раньше при выписке было принято благодарить коньяком-шампанским лечащего врача и конфетами – медсестёр, то сейчас нужно было приходить со своим постельным бельём, своими лекарствами, своими продуктами, платить буквально за каждую манипуляцию и процедуру. А если, не дай Б-г, нужна была серьёзная операция, оставалось разве что продавать квартиру. Миша сбежал из больницы через несколько дней, соврав родным, что чувствует себя намного лучше.
Как ни обидно было это сознавать, он оказался на шее у пенсионеров-родителей. Хорошо ещё, что отец получал воинскую пенсию, надбавку за инвалидность, что-то порядка 1000 гривен в месяц, иначе вообще непонятно, как бы они сводили концы с концами. Но даже всех их пособий и надбавок вместе взятых хватало лишь на питание, да на самые необходимые медикаменты.
Естественным образом, перед Мишей вновь встал вопрос об отъезде. И здесь оказалось, что тот самый запасной аэродром, казавшийся десять лет назад сверхнадёжным, неожиданно сменил свою дислокацию.
Германия перестала принимать евреев. Теоретическое право на въезд туда сохранялось для людей не старше 45 лет, по приглашению местной еврейской общины и, главное, имеющих гарантированное рабочее место. Это при 4 миллионах-то безработных немцев!
Фиктивный брак в Америке тоже, разумеется, ушёл в небытие.
Оставался Израиль. Родина. Он подал, как положено, все документы и через два месяца получил отказ с какой-то невразумительной формулировкой. Миша не верил своим глазам. Израиль, принимавший по «Закону о возвращении» публику, у которой вообще непонятно, кто был в роду еврей, не говоря уже о просто купивших документы и не особо скрывавших это; Израиль, в котором благодаря стремлению СОХНУТа заполучить побольше людей любой ценой появились русские группы неонацистов (!), отказывал во въезде ему, чистокровному еврею со всех сторон.
Родители строили предположения, не связано ли это с тюрьмой и наркотиками, безуспешно пытались вспомнить аналогичные случаи отказов, а жутко разозлившийся Миша собрался жаловаться в Европейский Суд по правам человека в Страсбурге.
На самом же деле отказ Израиля в приёме ничего не менял. Родители, как и в начале перестройки, не хотели никуда ехать. Отцу было уже за восемьдесят, матери чуть меньше, они очень боялись жары и вообще перемены мест. А оставлять их здесь Миша никак не мог.
Он отдал бы сейчас всё, чтобы только вернуть здоровье, ну, хотя бы встать на ноги. Впрочем, для того чтобы отдавать, нужно было что-то иметь. А так: нет здоровья – нет работы; нет работы – нет денег; нет денег – нет возможности лечиться. Замкнутый круг.
Однажды сосед рассказал ему о своём знакомом, которого наполовину парализовало после инсульта. Ему нашли врача, который за несколько месяцев поправил его так, что сейчас этот человек бегает по утрам.
Миша сначала не поверил. Однако, мысль о чудо-целителе не выходила из головы и через неделю он попросил у соседа адрес излечённого знакомого.
...Дверь открыл сухощавый седой человек, выглядящий моложе своих шестидесяти лет. О перенесённом инсульте напоминала только временами подёргивающаяся левая щека. К рассказу соседа он добавил, что доктор этот имеет свою клинику в Запорожье, в лечении использует комплекс лекарственных препаратов, методы нетрадиционной медицины, фитотерапию, гипноз, массаж и действительно добивается фантастических результатов в большинстве случаев.
В тот же день Миша позвонил и записался на приём. Пожилой, немного усталый врач в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами долго изучал Мишину историю болезни. При этом он то хмурил брови, то удовлетворённо хмыкал, почёсывая остро заточенным карандашом за ухом, то сдвигал на лоб очки, поднося бумагу совсем близко к глазам, пытаясь прочесть что-то уж совсем неразборчиво написанное своими коллегами.
В конце концов он швырнул папку на стол, порывисто встал и приказал Мише раздеться. Минут пятнадцать он вертел его как куклу своими сильными руками, переворачивая со спины на живот, заставляя делать наклоны, сгибать ноги в коленях и, завершая осмотр, нажал где-то в области поясницы так, что Миша только охнул.
- Значит, так, - доктор снова опустился в своё вертящееся кресло. – Вернуть тебе здоровье на 100% не смогу – я не Г-сподь Б-г. Но на ноги ты встанешь, ходить без палочки сможешь, руки тоже будут работать нормально. Курс лечения продлится от полутора до двух месяцев, каждый день с девяти утра до часу, два часа на обед и отдых, и потом до шести вечера. Питание и проживание – у нас в центре. Стоимость лечения – 5 тысяч долларов.
- Сколько?! – выдохнул Миша.
Доктор снял очки, потёр большим и указательным пальцами переносицу.
- У меня в приёмной сейчас сидят десять или пятнадцать пациентов. Почти все старики, неработающие инвалиды. И так каждый день. Мы не получаем ничего от государства и не имеем богатых спонсоров.
Он отвернулся к окну.
- Я не смогу лечить тебя бесплатно, сынок. Постарайся найти деньги.
Вернувшись домой, Миша созвал семейный совет. Он так давно был самостоятелен, что привычка жить своим умом стала буквально его второй натурой. Сейчас он нуждался в совете. Количество народных целителей, колдунов и прочих экстрасенсов, якобы творящих чудеса и излечивающих от любых болезней, возросло со времён передач Кашпировского и Чумака во много раз. Миша лично знал нескольких. Все они были шарлатанами с хорошо подвешенными языками и отсутствием медицинского образования.
Совсем другое дело этот доктор. Суть даже не в учёной степени и многочисленных дипломах, развешенных в его кабинете. И не в стерильной чистоте центра, импортной аппаратуре и приветливости квалифицированного персонала, что разительно отличалось от нищеты и убогости государственных больниц. От него веяло надёжностью, уверенностью в том, что будет так, как он сказал и не иначе. Наверное, это было ещё и самовнушение, но и оно, как известно, очень важно для победы над болезнью.
Обо всём этом Миша говорил с родителями и получил их одобрение. Только вот с деньгами они помочь не могли. Вновь и вновь перебирал он в уме состоятельных знакомых, перелистывал старые записные книжки, обивал пороги. Он просил в долг, обещал отработать и вернуть с процентами, как только встанет на ноги. Безрезультатно.
Как-то вечером зазвонил телефон. Этот голос, с еврейской интонацией растягивающий слова, он узнал сразу. Голос принадлежал другу, давно уехавшему в Германию и не объявлявшемуся с тех пор. Когда-то они хорошо дружили, у них была такая тёплая еврейская компания, которая потом, конечно, распалась, когда все разъехались по разным странам. Друг, в отличие от Миши, прожившего почти всю жизнь дома, имел непреодолимую тягу к перемене мест, учился в разных городах, но, приезжая домой, всегда первым делом мчался к Мише. Его молчание на протяжении стольких лет было непонятным, хотя Миша и верил, что раньше или позже тот объявится.
Он вспоминал, как друг перед отъездом уговаривал его ехать с ним, пока были ещё годными анкеты, как-будто чувствовал неладное. Миша отвечал, что делать там ему нечего, потому как специальности у него толком никакой нет, а сидеть на «социале» или работать таксистом – не для него.
Друг рассказал, что жизнь его в Германии сложилась не ахти как успешно: семья распалась (что в эммиграции дело обычное), сейчас вновь женат, маленький ребёнок, карьеры не сделал, хотя немало учился и здесь, перебивается случайными заработками. Всегда интересуясь своими еврейскими корнями, в Германии он пришёл к иудаизму и, в меру возможностей, старается соблюдать традицию. Он рассказывал о спокойной, размеренной, скучноватой жизни в благополучной стране. Об отсутствии того, чего не купишь за деньги – живого общения с близкими по духу людьми. Единственный настоящий друг, который у него здесь был, уехал в Москву, став там крутым бизнесменом.
Миша говорил долго. Всё что накопилось в нём за эти годы, всё что наболело, отболело и продолжало болеть, выплёскивал он в молчащую телефонную трубку. Это не было желанием поплакаться в жилетку или стремлением облегчить душу. Он говорил с человеком, который всегда его понимал, перед которым не надо было рисоваться и пытаться казаться лучше, чем ты есть на самом деле.
Молчание друга было красноречивее всяких слов. У Миши даже мелькнула мысль о том, что если бы он сейчас вообще ничего не говорил, друг бы его понял.
В эту ночь он впервые за несколько месяцев крепко и без сновидений спал.
...В окне бился шмель. Монотонно жужжа, он кружил вокруг люстры, с разгона ударялся о стекло, переползал до верхнего края оконной рамы и вновь отлетал, возобновляя бесплодные попытки вылететь в закрытое окно.
Миша лежал на диване, безучастно глядя перед собой. Сегодня он получил отказ от одной крупной фирмы, куда очень надеялся устроиться вахтёром. Выхода больше не было. Круг замкнулся.
Он подумал о своём сходстве со шмелём. Сколько же ему ещё биться в это непробиваемое стекло судьбы? Перевёл взгляд на потолок, из которого торчал здоровенный крюк, на котором висела когда-то боксёрская груша – он занимался в молодости.
- Пожалуй, выдержит... Раз – и дело с концом, отмучился... Что ж всё так быстро... и глупо..?
С трудом поднялся, дотянулся до верхнего шпингалета, с треском распахнул рассохшуюся оконную раму.
- Хоть ты живи.
Шмель с благодарным гудением вылетел из комнаты и через пару секунд скрылся за фасадом соседнего дома. В этот же момент раздался странный звук.
Это не был ни телефонный звонок, ни дверной. Миша растерянно оглянулся. Ничего издающего подобную трель в комнате не было. Заглянул под диван, под стол, похлопал себя по карманам. Что за чертовщина! Выдвинул верхний ящик комода – ах, вот оно что!
На стопке белья лежал мобильный телефон, подаренный ему знакомым после освобождения. Миша никогда им не пользовался (дорого!), хотя и давал многим на всякий случай номер, на который тоже никто не звонил. Сейчас на дисплее светилась стрелка, означающая получение нового SMS-сообщения. Неслушающимися пальцами он с трудом нажал маленькую кнопку:
«Привет, Миша. Ты меня не знаешь. Номер твоего мобильника мне дал наш общий друг из Германии. Он рассказал, что тебе сейчас тяжело и нужны деньги на лечение. У меня, благодарение Вс-вышнему, есть возможность помочь. Перевод ты получишь, надеюсь, уже сегодня. Пожалуйста, не надо меня благодарить. Спасибо тебе за то, что дал мне возможность сделать мицву. Наверняка, ты сделал немало мицв в своей жизни – теперь одна из них возвращается. Счастливо.»
Не до конца понимая смысл прочитанного, он вертел в руках телефон. В дверь позвонили. На пороге стоял их старый почтальон дядя Паша и протягивал квитанцию перевода.
Марк Ингер
июль 2007