Дороже жизни

– Шулым алейхэм, ингелах (мальчики – идиш), – сегодня в голосе реба Берла звучали немного грустные нотки, однако, как я уже говорил, от нас, его учеников, перемену настроения ему было трудно скрыть (рассказ «Буквы, которые не сгорают»).

– Тема, которую я выбрал для нашего урока, слишком глубока, чтобы полностью раскрыть её за один час, но, надеюсь, у нас ещё будет время обсудить её поподробнее. Всему своё время, как совершенно справедливо заметил мудрейший из царей Шлоймэ а-мэйлэх (царь Соломон – идиш).

– Разговор пойдёт об особой категории скрытых цадиков (праведников – иврит, идиш), которых называют ламедвавниками.

В дверь быстро постучали и на пороге с извиняющимся видом возник наш молодой рав Мендель, вновь опоздавший к началу занятия.

– Очень хорошо, что пришёл, Менделе, – махнул рукой реб Берл, – скажи, вы уже проходили с мальчиками гематрию (цифровое значение букв)?

Получив утвердительный ответ, он вновь обратился к нам:

– Кто подскажет гематрию букв «ламед» и «вав»?

Первой взметнулась вверх худенькая рука рыжего Лёвки Златкина, самого молодого, нетерпеливого, но и, справедливости ради, наиболее способного из нас.

– Говори, Лейбеле, – благосклонно кивнул учитель.

– Гематрия буквы «ламед» – тридцать, буквы «вав» – шесть, итого – тридцать шесть, – бодро отрапортовал Лёвка.

– Правильно, поэтому речь идёт о 36 праведниках – ламедвав цадиким. Традиция учит, что в каждом поколении на земле живут именно тридцать шесть ламедвавников и что только их присутствие духовно оправдывает перед Создателем существование нашего мира. Если же ламедвавников станет хоть на одного меньше, грехи остального человечества перевесят и приведут цивилизацию к концу. Еврейский писатель Ханох Теллер считал, что скрытые праведники видят то, чего не видят другие, и не могут быть увидены так, как видятся другие.
Реб Берл сделал паузу, по обыкновению, давая нам время переварить услышанное. Заметив первые признаки нетерпения на веснушчатом лице Лёвки, продолжил:

– Историю, которую вы услышите, ингелах, я передаю вам из первых уст. Вернее, из вторых. Незадолго до своей смерти мне рассказал её мой дед, рав Авром-Мойше, да будет благословенна его память. Произошла она в нашем городе, тогда, по сути, местечке.

В конце существования Российской империи антисемитские настроения в ней, и так не особо жаловавшей евреев, стали усиливаться. О причинах этого можно спорить: то ли непропорционально большое участие евреев в деятельности революционных партий, то ли нараставшая нестабильность в обществе, то ли ещё что. Козлами отпущения мы были всегда, при любых властях и катаклизмах, поэтому удивляться тут нечему.

В городке нашем евреи составляли значительную часть населения, жили с другими народностями мирно, а если и случались бытовые конфликты, их старались уладить по-тихому, без привлечения полиции – мало ли чего между соседями бывает. Серьёзных преступлений на национальной почве, а уж тем более убийств, мой дед припомнить не мог.

В 1905 году отголоски грозных событий в столице империи донеслись до нашего захолустья. Здесь не обошлось, если можно так высокопарно выразиться, без роли личности в истории. Хотя личность и была мелковата, в общем-то даже ничтожна, свою зловещую роль она в этой печальной истории сыграла. Именовалась эта особь, так будет точнее, Феофаном Горобцом и трудилась учителем истории в местной церковно-приходской школе.

По молодости Горобец хотел стать священником, но в приёме в духовное училище ему отказали. Пару лет проучился в гимназии, был отчислен за мелкую кражу, с трудом закончил церковно-учительскую школу. Амбиции его, впрочем, распространялись куда дальше преподавания истории малолетним детишкам. При этом знатным происхождением Горобец похвастаться не мог, талантами не блистал, внешность имел самую заурядную. На успешную карьеру расчитывать ему не приходилось, на выгодную женитьбу тоже.

Едва ли не единственным предметом гордости Горобца было его имя. Случайным собеседникам он со значительным видом сообщал, что назван в честь знаменитого иконописца Феофана Грека, да и сам не чужд чувству прекрасного, рисуя в свободное время. На просьбы показать свои работы отнекивался, ссылаясь на их незавершённость, и быстро переводил разговор на другую тему.

Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Волны первой русской революции подняли со дна и вынесли на поверхность общественно-политического моря страны всякий мусор. Внезапно вспыхнувший патриотизм привёл молодого учителя Горобца в черносотенные ряды сначала общества хоругвеносцев, а затем – самой известной антисемитской организации России – Союза русского народа. Деятельность на ниве русского национализма Феофан развил бурную. Неутомимо мотался по городку, останавливая всех знакомых и малознакомых людей, убеждая их в опасности распространения зловредных революционных идей инородцами – врагами царя и Отечества. Под инородцами подразумевались, естественно, евреи.

На деньги Союза Горобец арендовал помещение, в котором регулярно проводил лекции, раздавал присутствующим печально известную фальшивку «Протоколы сионских мудрецов» и прочую «методическую литературу».

Здесь, надо заметить, что поначалу новоявленный монархист не очень преуспел в своих стараниях. Городок наш был небольшой, находился в черте оседлости, где особой любовью к самодержавию никто не пылал, а разнообразные «инородцы», как я уже говорил, уживались с христианами и между собой вполне мирно. Ну, по крайней мере, со времён после кровавой «хмельнитчины». Поэтому посещали местные жители лекции Горобца слабо, слушали вполуха, непременно лузгая семечки, а книжки если и брали, то не столько чтобы читать, а так... бумага в хозяйстве всяко пригодится.

Ситуация резко изменилась в октябре 1905, после знаменитого царского манифеста, даровавшего гражданам невиданные доселе права: свободу совести, слова, собраний, союзов и неприкосновенность личности. Предшествовавшая манифесту общая политическая стачка парализовала в стране всю жизнь. Проходящие повсеместно митинги и демонстрации разгонялись полицией и черносотенцами, и тут же по всей черте оседлости чёрной косой смерти прошлась жуткая череда погромов. Своеобразно некоторые право на неприкосновенность личности восприняли...

Реб Берл замолчал, горестно подперев голову руками. Взор его старческих прозрачно-голубых глаз остановился и был сейчас словно направлен назад, в начало кошмарного 20-го века, в тот слякотный осенний день, когда его самого с матерью и двумя старшими сёстрами прятал не то от григорьевского, не то от будённовского погрома в подвале своего дома местный священник. На сей раз никто из нас, даже несносный Лёвка, не решился прервать паузу. Тряхнув головой, будто отгоняя видение, реб Берл продолжил:

– В нашем местечке, по счастью, обстановка оставалась спокойной. Хоть и мутил Горобец воду, деря глотку на всех углах, а не получалось. Небольшая ячейка Бунда (еврейская социалистическая партия) у нас, правда, имелась, но большинство евреев революционеров не поддерживало, митингов-демонстраций не происходило, и горожане к призывам Феофана оставались глухи. Однако, революция продолжалась, брожение в обществе усиливалось, и черносотенная пропаганда подобно появившемуся в здоровом яблоке червю постепенно подтачивала сердца людей.

– Здесь пришло время познакомить вас с новым героем нашего рассказа, ингелах. Звали его Шмельке. Росточка он был небольшого, выглядел обыкновенно, если что и выделялось на его круглом как лепёшка лице, то это оттопыренные уши и сизый висячий нос, на недоспелую сливу похожий. Но такими «особыми приметами» удивить кого-то в местечке было трудно.

Работал Шмельке скорняком: выделывал шкуры, шил шубы, шапки. Хорошая профессия по тем временам, прибыльная. Особо зажиточным Шмельке, впрочем, не был, поскольку цену за свою работу никогда не ломил, чем многие довольно бессовестно пользовались.

Родители его умерли рано, жил он бобылём – ни жены, ни детей, ни друзей-приятелей – один как перст. По молодости предлагали ему шадхены (профессиональные сваты – идиш) невест разных, он всё отказывался, да так и отстали – не хочет человек жениться – силой не заставишь. Набожностью Шмельке не отличался; ходил, конечно, в ближайший шил (синагога – идиш), садился поближе ко входу, быстро прочитывал молитву и исчезал незаметно, словно беспокоить никого не хотел.

Говорил он мало и тихо, на вопросы отвечал односложно: «да – нет». При разговоре никогда в глаза не смотрел, да и вообще, похоже, человеческим обществом тяготился.

Единственной его настоящей привязанностью были собаки. Неважно, крупные или помельче, задиристо-молодые или завершающие свой недолгий собачий век, беззлобные или такие, которых обычные люди стараются за версту обходить. Для каждой из них у сердобольного Шмельке находился в кармане кусочек хлеба, сахара или просто доброе слово сочувствия нелёгкой собачьей доле. Куда бы Шмельке ни направлялся, его неизменно сопровождало несколько преданно заглядывающих в глаза четвероногих друзей. Помните афоризм: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак»? Только вот по Шмельке не заметно было, чтобы он людей особенно узнавать стремился.

И как-то так постепенно сложилось, что стали его называть за глаза дэр моднэ Шмельке (странный – идиш).

– Теперь вернёмся к Феофану Горобцу, не к ночи он будь помянут. К весне 1906 года позиции его в городе укрепились. Ему удалось сколотить группу единомышленников, состоявшую из горлопанов, пьяниц и всяческих прочих люмпенов, тем не менее, всё больше горожан находили черносотенные идеи наведения порядка железной рукой и преодоления смуты путём ликвидации зачатков демократии правильными и необходимыми.

Местная полиция, будучи естественным союзником Горобца, никак не препятствовала его деятельности. Чего не хватало ему, так это повода, искры, из которой, как считали большевики, должно было возгореться пламя. И вот когда достаточное количество горючего материала ненависти, способного разжечь сердца, вызвав затем огненную бурю погрома, было Феофаном накоплено, случай представился.

Перед самым Песахом в песчаном карьере на окраине города был найден 9-летний сын местного купца Тлумихина со множественными колотыми ранами на теле. Несмотря на большую потерю крови, мальчик был ещё жив.

За три года до этого похожее преступление в молдавских Дубоссарах стало поводом для кровавого навета, вылившегося в страшный кишинёвский погром. До благополучно завершившегося резонансного «дела Бейлиса» оставалось ещё пять неспокойных лет.

Новость стремительно разлетелась по местечку, и вскоре на базарной площади собрались две-три сотни человек. Ушлый Горобец сразу смекнул – настал его час. Стекавшихся на базар обывателей он встречал как вождь, стоя на телеге в белой косоворотке, подпоясанный простой верёвкой, в окружении слегка подвыпивших сторонников с иконами, хоругвями и портретами царя Николая.

Свою речь Феофан начал издалека, рассказывая о смертельной опасности, исходящей от революционной смуты, опутавшей подобно спруту своими мерзкими щупальцами многострадальное тело России. Особый упор делал на происхождении лидеров различных левых партий, непременно называя вместе с псевдонимами их настоящие фамилии: Мартов – Цедербаум, Троцкий – Бронштейн, Дан – Гурвич, Ульянов/Ленин – Бланк, Каменев – Розенфельд, Мартынов – Пиккер, Землячка – Залкинд, Либер – Гольдман, Зиновьев – Радомысльский, Коссовский – Левинсон, Ларин – Лурье; а также: Рутенберг, Аксельрод, Гершуни, Гоц, Азеф...

Одновременно в евреи оказались зачислены и грузин Церетели, и русский Плеханов, и даже сам теоретик анархизма, князь Кропоткин. Бесконечный список змеился верёвкой, приготовленной коварно замаскированными жидами наивному и беспечному самодержавию. Безобидные ещё с утра еврейские соседи представали к изумлению обывателей грозной всеразрушающей силой.

Чувствовалось, что за последнее время Горобец основательно поднаторел в риторике и психологии, зная, когда и как нажимать на болевые точки аудитории.

Настроение толпы менялось на глазах. Всё больше пришедших любопытства ради озлоблённо требовали расплаты.

– Недаром этот хитрющий народец сотни лет скитается по миру, – пояснял Феофан, – всюду влезает, везде тихой сапой действует. Вроде только вчера на постой попросился, а сегодня, глядишь, уже и хозяев за порог выставляет. Раньше-то жидов на Руси отродясь не бывало, только при царице Екатерине Алексеевне они тут появились. И, поди ж ты, быстро расплодились как, всё вокруг под себя подмяли.

О том бесспорном факте, что евреи жили на землях, населённых древними славянами за доброе тысячелетие до воцарения на российском престоле лифляндской немки Софии Фредерики Августы Ангальт-Цербстской, в православии Екатерины Алексеевны (это к вопросу об инородцах!), а в состав империи вошли не по своей воле, но вместе с западными территориями, присоединёнными Россией после трёх разделов Польши, учитель истории Горобец скромно умолчал.

– Оттого и гонят их отовсюду, что мочи нет у людей терпеть бесовское племя сие. Оно ж куды ни глянь, что получается? Деньги в рост давать – жид. Имением чужим управлять – жид. Шинкарь – жид. В лавке – жид. А на фабрике спину гнуть, али в поле батрачить – тут уж православный мужик изволь, жидов нема дурных.

Горобец перевёл дух и под одобрительные выкрики продолжил:

– Последнюю копейку выдавят с нашего брата, облапошат, без порток по миру пустят, да потом на те же деньги революцию нам устроят! Доколе терпеть будем, православные?

Толпа деловито вооружалась вилами, топорами, выломанными из забора штакетинами. Напряжённое ожидание последних месяцев переходило в фазу направленного взрыва. Погром казался уже неминуем.

– А теперича так выходит, – вещал Феофан, – что мало им денег наших, мало смуты на землю русскую принесённой, до детишков наших нехристи добрались. Слухи давно ходют, и в книге мудрой вот написано, – он гневно потряс над головой какой-то брошюрой, – что подмешивают ироды кровь христианскую в мацу поганую перед Пасхой своею. Видать, с кровью детскою вкусней маца получается.

Горобец рванул ворот рубахи так, что пуговицы отлетели, бухнулся на колени и трижды перекрестился на ближайшую икону. Лик на иконе печально смотрел на него большими еврейскими глазами.

– Велико терпение народа нашего, Г-споди, однако всему предел есть. Ежели сейчас смолчим, что дальше-то будет? Нас изведут, проклятые, и Русь святая погибнет.

Поднялся с колен, отряхнул приставшую к штанам солому, переждал гул.

– Русский человек, он коли и зашибёт кого, там – по пьяни, али ещё как по неосторожности – прятаться не станет, на другой день проспится и сам явится, голову смиренно на плаху положит – секите грaждане, раз виноватый перед обчеством. Спрашивается: поступит так жид? Ни в жисть не поступит, потому как кишка тонка, да и кагал ихний убивца завсегда спрячет. Правду я говорю, люди добрые?

И в этот момент, перекрывая рёв, свист, мат, гиканье раздался на площади высокий, срывающийся голос, характерно проглатывающий звук «р»:

– Неправду!

Обомлела толпа, расступилась, образовав кольцо, будто вокруг прокажённого. Невесть как пробравшийся незамеченным на площадь Шмельке одёрнул сюртук, поправил гартл (пояс – идиш) и спокойно повторил:

– Неправду ты говоришь. Не прячется еврей. Я это сделал.

Если бы в эту минуту под ногами присутствующих разверзлась земля, а с неба свалился огнедышащий дракон, это произвело бы меньшее впечатление. Какое-то время висела над базарной площадью такая тишина, что слышно было, как из опрокинутого кувшина капает на землю свежее парное молоко. Потом заголосила какая-то баба, и этот крик, многократно повторённый сотней глоток, разнёсся по округе, вызывая немой ужас у одних и жажду кровавой мести у других: «Убийца-а! Убийцу поймали-и-и!!!»

Толпа сомкнулась вокруг маленького Шмельке, мгновенно поглотив его, будто гигантское чудовище, и у некоторых создалось ощущение, что от несчастного не останется ни ногтя, ни пуговицы, ни шнурка от ботинка. Минуту или две колыхалась, бушевала людская масса и наконец отступила, оставив на земле лежащего Шмельке, словно огромная рыба, исторгшая по приказу Создателя на берег непокорного Йону.

И здесь произошло удивительное. Тот, от кого, вроде бы, не должно было остаться и мокрого следа, лежал... абсолютно неповреждённый. На бледном лице Шмельке не было ни кровинки, одежда осталась цела, а широко раскрытые глаза смотрели перед собой прямо и как бы чуть-чуть насмешливо. А ещё окружающим показалось, что воздух вокруг Шмельке потрескивал, словно в нём происходили лёгкие электрические разряды, как во время грозы, только слабее, и как будто светился. При этом лежащий на земле был несомненно мёртв, и расходящиеся от него волнами флюиды смерти заполняли пространство, быстро достигнув всех, находившихся на базаре.

Оторопевшие люди пятились, отводили глаза и мелко крестились. Появившиеся откуда-то городовые потихоньку расталкивали народ, требуя расходиться по домам. Собственно, уговаривать никого уже и не пришлось. О погроме больше никто не помышлял. Горобец по-прежнему стоял на телеге, тупо раскрыв рот и вытянув вдоль тела длинные обезьяньи руки. Толстый городовой, кряхтя, поднял с земли брошенный портрет Николая II. Посередине лица государя императора грязно отпечатался след чьего-то сапога.

Вскоре на площади остались только Феофан, пьянчужка, заснувший рядом с поломанным забором, да серый с бельмом на глазу кот, с наслаждением лакающий парное молоко из удачно накапавшей лужи.

Труп Шмельке отвезли в уездный город и, поскольку родственников у него не нашлось, тело для похорон общине не отдали. Зарыли где-то в общей могиле. Расследование обстоятельств линчевания полиция не проводила. Собаки в местечке долго потом ещё выли по ночам, оплакивая своего покровителя.

А через несколько дней сын купца Тлумихина пришёл в себя и довольно подробно описал напавшего на него высокого худого мужчину, забравшего себе кошелёк, в котором было восемь копеек. Вскоре этого бродягу задержали в соседнем селе, где он украл курицу и снял с верёвки четыре стираные портянки. Вину свою он не отрицал, оправдываясь лишь тем, что был в тот день сильно пьяный.

Большая беда обошла тогда стороной наше местечко. Погромов не было вплоть до самой гражданской войны. Этим наши идн (евреи – идиш) оказались обязаны одному человеку, Шмельке, сыну Аншеля, от которого не осталось даже могилы. Мой дед считал, что Вс-вышнему было угодно принять его святую душу именно так, не создавая места для паломничества. Шмельке ведь и при жизни старался не привлекать к себе особо внимания.

Реб Берл отпил воды из стоящего перед ним стакана, задумчиво снял и снова надел очки в толстой роговой оправе.

– Вот мы и вернулись к началу нашего урока, ингелах. Вопрос, который каждый из вас готов задать мне сейчас: был ли ламедвавником Шмельке? Отвечу прямо – не знаю. И дед мой, рав Авром-Мойше, не знал, а он образованный человек был – не чета мне.

Поскольку мы говорим о тайных праведниках, то и возможности определить, кто из них является таковым, у нас нет. Никто не может видеть истинное лицо скрытого цадика и знать о его роли. Некоторые законоучителя считают, что и сам ламедвавник может не ведать о своей принадлежности к тем самым тридцати шести.

Что до вмешательства Свыше... Вы же знаете, что каждую секунду, каждое мгновение Он продолжает творение и присутствует в каждой микрочастице материального мира. Другое дело, что людям обычно незаметно это присутствие, и Создатель крайне редко допускает нарушение физических законов для того, к примеру, чтобы подать нам знак или предостеречь...

Почему я вообще рассказал вам эту историю? Да, наверное, потому, что впервые услышав её в детстве, я всю жизнь представлял себе ламедвавников именно так...

– Учитель! – героически долго молчавший Лёвка выпрямился, так что с его головы с торчащими в разные стороны рыжими кудрями свалилась вязаная кипа, которую Шурик Беркович заботливо водрузил на место.

– Я был бы удивлён, Лейбеле, если бы вопросов у тебя не возникло, – улыбнулся реб Берл.

– A что было потом с этим... с Горобцом?

– Феофан Горобец продолжил заниматься политикой, видно, без этого уже не мог. Несколько раз менял политические взгляды, эволюционировав от ярого монархиста до убеждённого сторонника Директории (высший орган государственной власти Украинской Народной Республики, 1918-20). Дослужился в нашем районе до должности волостного атамана. В марте 1919 года был расстрелян большевиками по приговору революционного трибунала. Говорят, что полковой комиссар Йоська Блувштейн, сын местного сапожника Хаскеля, перед расстрелом подошёл к Горобцу и тихо сказал: «Это тебе от евреев за Шмельке», – после чего лично пустил ему пулю в лоб.

А может он и не говорил этих слов, кто знает...

Марк Ингер

октябрь 2019