Бурштын

Сегодня у нас случилось ЧП. Пунктуальный и исполнительный реб Берл, никогда не пропускавший занятий и отродясь не опаздывавший, сейчас задерживался. За всё время существования нашего бейт мидраша (дом учения – иврит) ребята не могли припомнить случая, чтобы кто-то приходил на урок раньше учителя.

После того, как все собрались, включая привычно опоздавшего рава Менделя, мы попытались дозвониться к ребу Берлу, но телефон не отвечал, а мобильным старик не пользовался. Встревожившись уже не на шутку – возраст у учителя более чем почтенный – мы решили отправить к нему кого-нибудь. Жил реб Берл на другом конце города, автобусы у нас ходили реже, чем при Советской власти, и выбор естественным образом пал на Лёвку Златкина – самого молодого и быстроногого.

Обычно упрямый, как осёл, Златкин не возражал, однако, его сосед по парте Шурик Беркович заявил, что «Рыжего» одного только за смертью посылать, он на прошлой неделе через дорогу за лимонадом пошёл, так потом всем колхозом два часа искали, и что для верности он отправится с ним. Лёвка немедленно обиделся и предложил, чтобы «Шкаф» – неофициальное прозвище самбиста Берковича – поискал дорогу самостоятельно.

Пока препирались, собравшись, наконец, идти полным составом, в дверях появился запыхавшийся реб Берл. Его бережно усадили на место, принесли воды, дали отдышаться и приготовились слушать, понимая, что так просто задержаться на двадцать пять минут учитель не мог ни под каким видом.

– Знаете, ингелах (мальчики – идиш), – реб Берл опустил очки на кончик носа, и в просвет между нависшими седыми бровями и коричневой роговой оправой нас быстро просканировали старчески голубые, но всё ещё очень живые и цепкие глаза, – я ведь действительно довольно организованный человек, и чтобы вот так, без форс-мажора, взять и опоздать на полчаса... признаться, за свои восемьдесят пять лет даже и не припомню.

Он хитро улыбнулся.

– Наверное, надо когда-нибудь начинать, а то так и помру правильным педантичным «сухарём».

Реба Берла немедленно заверили, что таким он нас вполне устраивает, а до ста двадцати ему ещё далеко, и, вообще, хотелось бы наконец услышать, что же невероятное с ним этим утром произошло. Поблагодарив ещё раз за терпение и пообещав больше не мучить, реб Берл начал.

– Тема этого урока должна была быть совершенно иной. Я неплохо к ней подготовился, нашёл интересные материалы, и обещаю, что в ближайшее время мы обязательно её рассмотрим. Но сегодня в моей квартире раздался телефонный звонок. Женщина говорила на идиш с сильным американским акцентом. Американским или правильно - английским? Ну, неважно. Она сказала, что является дочерью моего старого знакомого, некоего мистера Хью Бернстайна. Я вежливо заметил, что, находясь, а данкен Гот (слава Б-гу – идиш), в здравом уме и более-менее твёрдой памяти, такого знакомства припомнить не могу, и что, вероятно, она ошибается. Женщина ответила, что ошибки быть не может, и что её отец, мистер... После чего на том конце провода раздался шум отбираемой трубки, и уже громкий мужской голос без всяких американских интонаций сердито объявил:

– Бэреле, майн мешугенэ тохтер Бэйле кэн кэйнмол ныт дерклэрн эпес клар! (Бэреле, моя ненормальная дочка Бэлла никогда не может ничего внятно объяснить – идиш). Oна меня тут для облегчения работы чиновников оформила Бернстайном, так похоже, уже и сама забыла, как родного папу зовут. А из меня англосакс – как из дирижёра Бернстайна биндюжник; кстати, семейство этого самого Леонарда в Америку из Ровно приехало, у нас даже родство имеется – седьмая вода на киселе.

– Несколько дней назад, ингелах, я видел сон. Снилось, что со своими родителями нахожусь в гостях у близкого друга моего отца и общаюсь с его детьми. Их семья жила

в соседней области, и мы периодически навещали друг друга. Все, кого я увидел во сне, выглядели на свой возраст тогда, перед войной, и лишь Хаим, сын Рувима Бурштына, казался глубоким стариком, хотя и с довольно молодым голосом. Проснувшись, я ешё подивился причудам нашего подсознания, поскольку Хаим со всей его мишпухой (семья – идиш) погиб в июле 1941-го, когда евреи, три столетия жившие в том местечке, были расстреляны эсэсовскими карателями и добровольцами из местных на окраине, в небольшой балке, имевшей пророческое название: Злодейская балка.

Из уголка левого глаза реба Берла скатилась прозрачная слезинка, ненадолго задержалась в глубокой поперечной морщине, словно раздумывая, и побежала по щеке дальше.

– Сосед Бурштынов рассказал мне потом, что Хаима с братьями успели призвать в армию, но, судя по тому, что они ни разу с тех пор не объявились в родных краях, и зная о судьбах большинства мобилизованных и брошенных на передовую в первые дни войны, я не питал иллюзий на их счёт.

И вот этот звонок. И почти тот же звонкий, чуть приглушённый десятилетиями голос. Мой язык отнялся на минуту, и встревоженный Хаим несколько раз окликал меня, после чего привычно ругал дочь за качество хвалёной американской связи. Когда ко мне наконец вернулся дар речи, выяснилось, что говорить, собственно, я и не должен. Диалога не получилось. Был монолог. И это хорошо, потому что, во-первых, если бы и мне пришлось рассказывать о себе, наш урок сегодня точно не состоялся бы; а во-вторых, услышанное от Хаима оказалось настолько потрясающим, опрокидывающим все представления о причудливости поворотов судьбы и неимоверном количестве испытаний, посылаемых Небесами одному-единственному человеку, что прерывать его повествование рассказом о своей, заурядной в общем-то жизни, было бы странно, да и, пожалуй, неуважительно.

Одним словом, заслушавшись, я слегка потерялся во времени и впервые так опоздал. Не полагаясь на свою, всё же порядком слабеющую память, я передаю вам историю Хаима Бурштына сразу, полностью и со всеми подробностями. Полагаю, что заслуживает она, если и не оказаться зафиксированной на бумаге или даже экранизированной, то, по крайней мере, достойна того, чтобы остаться в памяти людей удивительной и невероятной легендой.

***

Сначала – немного о семье Хаима. Фамилия Бурштын в данном случае – «говорящая». По-украински, по-польски, по-белорусски «бурштын» означает – янтарь. По-немецки – «бернштайн». На идиш тоже, кстати, «бурштын». Несколько поколений предков Хаима по отцовской линии были мастерами по янтарю и добились в этой профессии впечатляющих успехов. Я помню ещё деда Хаима – сурового реба Довида. Вам приходилось видеть изделия из янтаря с застывшими в них насекомыми? Довиду Бурштыну удавалось так обработать камень, что создавалась иллюзия, будто муха внутри сама крылышками-лапками шевелит. Его изделия до революции в самом Петербурге ценились, иностранцы охотно их покупали.

В гражданскую ремесло реба Довида всю родню от погромов спасало. Деньги тогда ничего не стоили, все золотишко, да бриллианты норовили заграбастать, но, если власть по нескольку раз за полгода меняется, где ж на всех бандитов драгоценностей напасёшься? А они ничем и не брезговали. Тем более, такими вещами, как работы Довида Бурштына. Приходилось ему, конечно, и на петлюровцев пахать, и на большевиков, и на всяких прочих атаманов мелких. Какие мерзавцы ни были, а понимали, что с мёртвого еврея взять нечего, в отличие от живого. А дед Хаима норов крутой имел – сразу условие ставил: тронут кого из семьи – не будет работать, пусть хоть всех перережут. Так вот и не тронули.

В следующую войну Бурштынам куда меньше повезло. Если применим такой термин к ситуации, когда из семьи в 27 человек в живых остался только один. Хаим родился в 1921 году, сразу после гражданской. Младший ребёнок в семье, общий любимец. И последний кусок кулича – ему, и игрушки, и братья старшие на улице заступаются, да и спрос меньше, чем с них. Младшой, одним словом. Но избалованным не был, за этим дед следил строго. Лет с десяти в мастерской помогать начал. Его и не заставлял никто, просто любил он янтарь очень. В старших классах ему уже на заказ работы доверяли, и к началу сороковых Хаим вполне состоявшимся мастером стал.

Когда война началась, повестки старшим братьям сразу пришли, а Хаиму – нет. Так он за ними увязался, в военкомате наплёл, что повестку потерял, его и взяли. Это, на первый взгляд, безумное решение оказалось в той ситуации единственно верным и спасло Хаиму жизнь в первый раз. Сколь ни мизерны были шансы выжить при тотальном разгроме Красной Армии, позорном бегстве и всеобщей панике, но остававшиеся в немецком тылу евреи этих шансов не имели вообще.

Подробности гибели близких Хаим узнал годы спустя. Омерзительно схожими оказались подробности. Подразделение братьев попало в окружение и сдалось, не успев даже дать бой немцам. Евреев и коммунистов вывели из строя и расстреляли сразу. На братьев указал парнишка, учившийся с ними в одной школе. Приветливый был такой, тихий. Птичек любил, скворечники мастерил ловко. Старшим помогал. Через неделю судьба настигла оставшихся в местечке родных. Руководил ликвидацией свежеиспечённый начальник полиции – учитель физики той же средней школы, вежливый человек в мягкой фетровой шляпе и в пенсне со шнурком, похожий на Чехова.

Хаим повидал на своём веку немало подонков, убийц, нелюдей, но с содроганием вспоминал почему-то именно этих двоих.

Наспех укомплектованная, его часть была через неделю брошена на передовую, навстречу неудержимо рвущимся на восток танковым клиньям противника. Вскоре последовало окружение и попытки разрозненных групп бойцов пробиться к своим. Во время одного из боевых столкновений остатки роты Хаима были разбиты и взяты в плен, а он сам, свалившись почти без чувств после сумасшедшего бега по лесу в

какую-то яму, и через час придя в себя, обнаружил, что остался один. Спасло Хаима то, что происходила вся эта история в его родных местах на Ровенщине. Уже через пару дней он вышел к деревне, находящейся километрах в тридцати от его местечка.

Подождал до темноты – немцев, вроде, не наблюдалось. Осторожно прокрался ночью к стоящей на отшибе хате. С хозяевами повезло – накормили, дали цивильную одежду, с собой хозяйка узелок собрала. Всплакнула: свой сын такой же воюет где-то, дай Б-г и ему добрых людей встретить. Хозяин поведал, что в местечко Хаима накануне вошли немцы. На рассвете Хаим покинул гостеприимный дом, имея чётко сложившийся план.

В соседнем районе жило много поляков, целая колония. С Лешеком Ставицким дед и отец Хаима дружили ещё с дореволюционных лет. Когда-то дед даже спас поляка от банкротства. С наступлением НЭПа предприимчивый Ставицкий помогал Бурштынам с приобретением камней и реализацией готовой продукции. Обходились без письменных договоров, всегда под честное купеческое слово. Когда власть закрутила гайки, Лешек наладил контрабандный канал по переправке янтарных изделий в Польшу, куда перебралось большинство его родственников. Каждый год к католической Пасхе Ставицкий слал подарки Бурштынам, и периодически наезжал с семьёй в гости.

Ещё не представляя истинных масштабов грядущей катастрофы, Хаим интуитивно чувствовал, что поддержку следует сейчас искать среди неевреев. Существует стойкое мнение, что все поляки – антисемиты. Оно не лишено оснований. В Польше до войны проживала самая большая еврейская община в Европе. И здесь же немцы создали гигантские конвейеры смерти: Освенцим, Треблинку, Белжец, Майданек, Хелмно. Сделано это было не только для удобства транспортировки, но и потому, что нацисты точно знали – бежать евреям в Польше некуда, никто им не поможет.

Так оно и случилось, за редкими исключениями, которые лишь подтверждали правило – поляки добросовестно выдавали нацистам еврейских беглецов за вознаграждение. А особо подлые сначала отбирали у несчастных последнее, обещая помощь, а уж потом выдавали. Но, как не бывает народа, состоящего сплошь из праведников, так и не существует нации, образованной из одних негодяев.

Хаим не ошибся и на этот раз, вновь став исключением из чудовищного правила той войны. Ставицкие приняли его как родного. На семейном совете решили: Хаим назовётся двоюродным племянником Лешека из Люблинского воеводства, у которого в поезде украли сумку с документами, благо способный к языкам и много общавшийся со сверстниками разных национальностей Хаим владел русским, украинским, польским и идишем почти одинаково хорошо. Вполне сносно изъяснялся и на немецком, любовь к которому привила ему старая школьная учительница Августа Карловна, а также близкий друг Генрих Хоппе, в семье которого говорили исключительно auf der Muttersprache (на родном языке – нем.).

Языки еще не раз пригодятся Хаиму в то страшное время. Пока же ему предстояло стать поляком. Соседи Ставицких подтвердили наличие двоюродного племянника на территории генерал-губернаторства, в которое после оккупации превратилась Польша, и Хаиму выдали новые документы на имя Збигнева Бурштына, так что даже фамилии менять не пришлось. Высокий, русоволосый, с коротким, чуть вздёрнутым носом парубок и близко не походил на еврея, знал адрес и особенности «родного» польского городка (Лешек постарался), и сомнений, таким образом, в управе ни у кого не возникло.

Хозяином Ставицкий был крепким и мужиком сообразительным. Быстро смекнув в 1929-м, что плетью обуха не перешибёшь, он добровольно отдал всё требуемое в свежесозданный колхоз, чем избежал депортации в Сибирь на верную гибель. Советскую власть и её представителей ненавидел как воров и бандитов, и сильно сожалел, что не бежал в 20-м году в Польшу вместе со многими своими родственниками. Немцев недолюбливал за гонор и жадность, хотя и уважал за склонность к порядку и умение организовать производство. После раздела Польши между двумя каннибалами, как он неизменно величал Гитлера со Сталиным, Ставицкий окончательно утратил веру в справедливость и стал регулярно посещать единственный уцелевший в округе костёл, что раньше делал только по праздникам.

Организованный из трёх соседних сёл колхоз состоял преимущественно из поляков, договариваться между собой они умели, и своё хозяйство Ставицкий сумел восстановить. Конечно, не в полном объёме и не вполне легально, но всё же разорения удалось избежать.

Хаим удачно вошёл в новую семью, заменив ушедшего в армию старшего сына. Дочери Лешека души в нём не чаяли, парень он был видный и работник справный. Соседи подозревали, что никакой он Ставицким не родственник и вообще не поляк, однако Лешека уважали, многим он помогал, и никто не донёс.

О том, что происходило с евреями в соседних местечках, при Хаиме старались не говорить. По обрывкам разговоров на улице, на базаре он сам составил для себя картину происходящего.

Однажды в шинке Хаим услыхал, как подвыпивший украинский крестьянин бахвалился тем, что урвал жирный кусок майна при разграблении жидовского дома в его родном местечке. Дождавшись, пока набравшийся до бровей крестьянин вывалился на улицу, Хаим, надвинув на глаза кепку, бережно довёл его под руку до ближайшего пустыря, повалил на землю и, прижав к лоснящейся шее лезвие складного ножа, поинтересовался судьбой евреев местечка.

Название балки, в которой наспех закопали расстрелянных, крестьянину дважды повторять не пришлось. Шёпотом, мучительно выдавливая звуки из пересохшего горла, Хаим произнёс свою фамилию: «Были там или нет?» Выглядел он при этом очевидно так, что вмиг протрезвевший крестьянин сначала обделался от страха, а потом, мешая сопли со слезами, клялся и божился, что никаких Бурштынов не знает, лично ни одного жида пальцем не тронул, а если что и перепало ему от ихнего имущества, так он готов отдать и ещё своего прибавить, лишь бы только пощадил его суровый пан, не убивал, не сиротил детишек малых.

В этот момент Хаим был близок к тому, чтобы убить человека. Его трясло, нож прыгал в руке перед лицом, считай, простившегося с жизнью крестьянина, но всё же, остатком уходящего сознания, мозг отдал команду пальцам разжаться, и уже в совершенном беспамятстве месил он лежащего кулаками, локтями, коленями, пока, обессилев, не рухнул рядом, равнодушно наблюдая, как отползает тот на четвереньках прочь, оставляя на грязном песке след кровавой юшки и мерзкий запах пота, сивухи и нечистот.

К вечеру у Хаима начался сильный жар, он бредил так, что не на шутку перепугал Ставицких. Поправившись, никому не говоря, собрался ехать в местечко, но Лешек, почуяв неладное, послал парня в погреб за картошкой, да и запер там на пару часов – охолонуть. Выпущенный из заточения, Хаим признал, что поездка в родной городок была бы самоубийством – каждая собака ведь знает. С благодарностью принял предложение Лешека съездить на разведку. Ничего определённого тот, увы, разузнать не смог: евреев в местечке не осталось, большинство полегло в Злодейской балке, кто-то, вроде бы, убежал в лес. Выспрашивать подробности, видел ли кто в расстрельной колонне Бурштынов, было подозрительно и небезопасно. Долго ещё сохранял Хаим в душе искру надежды, но со временем гаснет она, каким бы оптимистом человек ни являлся.

Почти два года прошло. Немцев под Сталинградом разбили, линия фронта выровнялась, постепенно приходило понимание, что надолго ещё эта бойня, и неведомо пока, чья возьмёт. В семье Ставицких о войне не говорили, жили себе как жили – день прошёл – и слава Б-гу.

Никому не рассказывал Лешек, как по воскресеньям, в костёле, склонив к отполированной тысячами рук крышке скамьи тяжёлую кудлатую голову, молился он об упокое душ невинно убиенных евреев, коих задолго до признания главы римско-католической церкви почитал братьями старшими по вере. В это время перед его мысленным взором вставал образ Довида Бурштына, высокого, близоруко сощурившегося, с едва обозначенной усмешкой в углах выразительного, презрительно искривлённого рта.

Как ни странно, но Хаим меньше всех интересовался происходящим вокруг него. После происшествия с украинским крестьянином он замкнулся в себе, говорил мало, работал много. В выдававшееся свободные часы уходил в лес, подолгу бродил там, не выбирая направления, но всегда, как-то само собой, находя дорогу назад.

***

В один из майских, уже по-летнему тёплых дней Хаим возвращался домой. Он был настолько погружён в свои мысли, что даже войдя в деревню и пройдя несколько домов на их улице, не обратил внимания, не ощутил повисшей в воздухе тягучей, настороженной тишины. И уже оглушённый, отброшенный как собака в угол двора, сквозь струящуюся, застилающую взор тёплую пахучую кровь, отстранённо, как бы со стороны, фиксировал происходящее вокруг.

Слухи о бесчинствующих бандеровцах ходили на Волыни с начала весны 1943-го. Вскоре они получили реальное подтверждение – погромы польского населения докатились до соседнего района. В ряде сёл и хуторов области польская Армия Крайова создала отряды самообороны, однако всерьёз противостоять многочисленным и крепко вооружённым «лесным братьям» поляки, конечно, не могли. Да и фактор неожиданного нападения обычно играл свою роль.

Счёты у украинцев с поляками были давние, уходящие в глубь веков, обида наслаивалась на обиду, унижение – на унижение, месть – на месть, кровь – на кровь. Армия Крайова не замедлила ответить собственным террором против украинцев, и эта междоусобная война, как и другие малые войны, ведомые под ширмой всеобщей тотальной войны, отнимала у людей последнюю надежду на сколько-нибудь близкое прекращение безумия убийств и возможность в обозримом будущем понять и простить друг друга.

Хаим никогда не говорил, что сделали бандеровцы с семьёй Ставицких, только при воспоминании об этом стекленел его взгляд, заострялись черты, и взбухала, пульсировала, наливаясь тёмной кровью, продольная вена на лбу. Описываю так подробно, потому что видел это лицо, когда до войны соседские мальчишки повесили напротив дома Бурштынов бродячую кошку.

К появлению Хаима с населением села было покончено, чем и объяснялась странная тишина. Его не прикончили сразу, поволокли в дом, где расположившийся по-хозяйски главарь, видимо пресытившись скорыми расправами, собрался вести допрос.

– Як звати?

– Богдан Бурштин.

– Звiдки у поляка таке им’я?

– Я – українець.

– Брешеш!

– Спитайте сусiдiв.

Спрашивать было уже не у кого.

– До ляхiв як потрапив?

– Вiд москалiв з армiї тiкав.

– Чому до лiсу не йшов, УПА (Украинская повстанческая армия) не шукав?

– Я мiсяць по лiсу блукав, ваших не зустрiв.

– Чуєш, Василь, «ваших», – двухметровый косоглазый амбал, сидевший по правую руку от главаря, подался вперёд. – Мабуть, непогано тобi тут жилося, курва шляхетська?

– Курва, до речi, є польське слово, – не повернув головы в его сторону, ответил Хаим.

Стул с грохотом отлетел в сторону, и мгновенно оказавшийся за спиной Хаима амбал сноровисто ухватил его огромной лапой за волосы, запрокинув голову и прижав к кадыку тускло сверкнувшее лезвие выкидного ножа.

– Будеш мене рiднiй мовi вчити? Слухай, хлопче, а може ты жид? – вкрадчиво поинтересовался косоглазый.

– Сам ты жид, – прохрипел Хаим.

В хате рассмеялись. Мнения боевиков относительно пленного разошлись. Одни считали, что польского выкормыша следовало немедленно кончать, кем бы он ни был. Другие возражали в том смысле, что ни к чему пускать в расход здорового парня, если тот может послужить национальной идее – люди-то нужны, сегодня вон опять двоих потеряли. А по-украински хлопец гутарит чисто, у поляков по-любому слышен акцент.

– Що скажеш? – осклабился Васыль и подал знак амбалу убрать нож. – Готовий служити українському народовi?

– Зброю дасте – буду служити.

– Зброю! Iз зброєю навiть жид зможе. Голими руками мусиш ворога рвати. Заробити ще треба зброю.

Главарь поднялся.

– Добре. Завтра акцiю у сусiдньому районi проводимо. Подивимось, на що ти

здатний, – кивнул амбалу, – Грицю, пiд твою вiдповiдальнiсть.

За ночь Хаим прокрутил в голове возможные варианты. Оставаться с оуновцами, принимая участие в погромах, было исключено. Документы находятся в доме, который бандиты, уходя, скорее всего, сожгут. Идти к немцам, восстанавливать аусвайс – рискованно. Немцы – народ педантичный, и если в первый раз не стали проверять люблинскую родню Ставицких, то сейчас могли вполне. И произношение выдаст. Нет, к немцам нельзя. О красных партизанах в этих краях он слыхал, но представления о их местонахождении не имел. Да и не особо доверял, если честно. Решил двигаться на север, через Полесье – в Вильно, где у них жили родственники. Что происходило с евреями в Литве Хаим не знал, иллюзии утратил давно, но и выбора не оставалось – в нашпигованной бандеровцами Волыни ловить ему было нечего.

Под утро он перегрыз верёвку, которой Грицко привязал его руку к своей; на цыпочках, балансируя по жутко скрипящим половицам, выбрался из хаты, и огородами вышел за околицу, благо единственный часовой дрых, подпирая массивным задом забор, и уже в начинающемся подлеске припустил во весь дух.

Покидая ставший родным, разгромленный дом Ставицких Хаим прихватил со стола полбуханки чёрного хлеба, здоровый шмат колбасы, две луковицы, сделанную из пулемётной гильзы бензиновую зажигалку и сунул за голенище кухонный нож. С таким богатством можно было пускаться в путь. А лес он знал.

***

Погода Хаиму благоприятствовала – ни одного дождливого дня. За пару недель он, как и рассчитывал, вышел в район Пинска. Узнал об этом, сидя в кустах и подслушав разговор двух крестьян, проезжавших на телеге по просёлочной дороге. Всё шло хорошо, и Хаим немного расслабился. Нет, он не потерял бдительность, обходил редко встречавшиеся сёла, разводил огонь только с наступлением темноты и углубившись подальше в чащу, пользуясь в крайнем случае лесными тропами, но настороженность, не отпускавшая с момента бегства ни на секунду, заставлявшая, прислушиваться к каждому шороху, реагировать на внезапное изменение света и тени, запаха и звука, сломанного сучка или примятого крупным зверем кустарника, малейшего намёка на присутствие вблизи людей, – та настороженность ушла.

И когда в беспросветной чаще белорусского леса, по которому он уже который день шёл, сопровождаемый лишь игривым щебетом птиц, деловитым шуршанием под ногами мелких грызунов, да отрывистым уханьем филина по ночам, вдруг откуда-то сзади и сбоку раздалось властное: «Стой! Руки угору!»

Окрик прозвучал настолько неожиданно, так грубо нарушая гармонию девственного леса, что Хаим, отвыкший за последние недели от звука человеческого голоса, замер, словно натолкнувшись на невидимую преграду, и непроизвольно присел, будто от раската небесного грома. Прошла пара минут и перед ним возник тщедушный парнишка с хлюпающим носом, сжимающий в грязных руках древнюю берданку.

- Што, абосрався, землячок? – щербато залыбился он. – А ну, руки поднял!

Парнишка деланно хмурил брови и переводил ствол со лба на живот Хаима.

– Ты потише, стрельнёшь ещё, не ровён час.

– Бабку свою поучи. Двигай, давай, – хлопец мотнул берданкой в глубину чащи, – и руки выше подыми. Пшёл!

В небольшой прокуренной землянке за столом из неструганных досок сидел кряжистый, заросший до глаз жёсткой чёрной щетиной мужик в немецком кителе без погон и с аппетитом уплетал мясную консерву.

– Прымай, Тимофеич, шпиёна злавил, – нарочитым баском довольно прогудел парень.

Кряжистый не ответил, не спеша доел тушёнку, вымакал банку изнутри мякишем серого хлеба, по-хозяйски вытер ложку о галифе и засунул за голенище добротного ялового сапога.

– Кто таков, куда путь держишь?

Хаим вкратце рассказал свою историю. Мужик равнодушно курил, сжимая самокрутку указательным и большим пальцами правой руки с пожелтевшими ногтями.

– И что теперь с тобой делать прикажешь?

Хаим пожал плечами.

– Возьмите в отряд. Немцев бить буду.

– Ишь ты, в отряд! Да почём я знаю, кто ты есть? Вон прошлого месяца к Коломийцу в отряд тоже двое прибились, сказали, лётчики сбитые, военные билеты предъявили, обмундирование, всё чин чинарём. А через три дня каратели лагерь окружили, четверо всего и спаслись, по болотам неделю до нас добирались.

– Да не шпион я, слушайте. Я – еврей, говорить по-еврейски могу. Где Вы евреев на службе у немцев видели?

– Яврей, по-яврейски... Да мало ль кто по-каковски балакать умеет. Я евреев в Пинске будь здоров сколько видал, не похожий ты.

– Так что же мне сделать, чтобы Вы поверили? Ну устройте проверку какую-нибудь, срок испытательный дайте.

– Слухай, парень. Не трэба мне тебя проверять, и надобности никакой в тебе здесь нету. Бойцы нам не нужны, с немцами мы не воюем, так – склады помаленьку потрошим, чтоб с голоду не подохнуть. А рисковать с чужаком я не могу, права такого не имею, потому как полторы сотни детишков да баб у меня – всё, что от трёх деревень осталось. Так что – не взыщи...

Он едва заметно кивнул пареньку, и тот немедленно ткнул Хаима стволом между лопаток.

– Но Вы не можете так! Я – красноармеец, я – свой, я...

В дымчато-серых глазах кряжистого блеснул металл. Хаим выпрямился. Не глядя ни на кого, вышел из землянки.

Он шагал быстро, тщедушный парнишка едва поспевал за ним. Сразу за лагерем начиналось болото. Пару раз Хаим проваливался по пояс, остервенело цепляясь за стебли осоки, выкарабкивался и продолжал двигаться по вязкой жиже вперёд. Наконец запыхавшийся конвоир выкрикнул: «Стой! Стой, холера!»

Хаим медленно обернулся. Берданка вибрировала в трясущихся руках парнишки, он заметно стучал зубами. Почему-то Хаиму совсем не было страшно. Он глубоко вдохнул, запрокинул голову, не увидев солнца в затянутом грязновато-рваными облаками небе. Перевёл взгляд на дрожащего парня, усмехнулся: «Помочь?». Тот, наконец, совладал с собой, и наведя берданку на середину груди Хаима, зажмурился и нажал на курок.

Сухой щелчок. Осечка. Второй – то же самое. Паренёк удивлённо смотрел на двустволку, и Хаим, решительно шагнув к нему, левой рукой отвёл от себя бесполезный ствол, а правой наотмашь ударил незадачливого исполнителя приговора в челюсть. Тот охнул, выпустил из рук ружьё, отступил назад, но на ногах устоял. Хаим перехватил берданку за ствол как дубину, и с разворота хрястнул парня прикладом в левый висок так, что старая древесина раскололась, а нетяжёлый соперник отлетел в сторону и рухнул, провалившись в трясину сразу по грудь.

В душе Хаима шевельнулась жалость, он распластался в грязи, протягивая парню обломившийся приклад, но того засасывало быстро, он ошалело вертел головой, из рассечённой кожи на виске шла кровь, окрашивая зеленоватую воду в тошнотворно-бурый цвет. Через минуту на поверхность поднимались лишь редкие пузырьки воздуха, мало отличимые от обычных в этих местах пузырьков болотного газа.

Следующие три недели Хаим шёл с предельной осторожностью и без приключений. Партизаны, по счастью, больше не попадались, немцы к лесу не приближались и близко, о посещении деревень он не хотел и думать. Несколько раз пересекал шоссе и переходил вброд небольшие речушки.

Паршиво было с едой. Зажигалка выпала из кармана на болоте. Зарядили дожди, солнце показывалось редко, разведение огня превратилось в серьёзную проблему. Да, собственно, и жарить на костре было особо нечего – с одним ножом не больно поохотишься. Хаим пробовал мастерить силки – из-за недостатка навыков ничего путного не вышло. Так и перебивался на кореньях с ягодами. Сильно исхудал, оброс клочковатой бородой, оборвался. Очень старался держать направление строго на север. Ночью выручала яркая Полярная звезда, днём ориентировался по мху, больше растущему на северной стороне деревьев, хотя уверенности в этой примете у него не имелось.

***

Наверное, это всё-таки было чудом, ещё одним из случившихся с ним за последние два года, когда, преодолев почти 600 километров без карты и компаса по незнакомым лесам, сырым и туманным утром он вышел на окраину города. Хаим никогда не бывал в Вильно, присоединённом к СССР перед самой войной, но много слышал от отца и деда. Город знаменитых талмудистов, квинтэссенция еврейской мудрости, родина Элиягу бен Шломо Залмана – великого Виленского Гаона, литовский Иерусалим.

Он смотрел на медленно просыпающийся незнакомый город, гадая, что ждёт его здесь, уже сомневаясь, стоило ли тащиться в такую даль, в пугающую неизвестность. Возможно, правильнее было оставаться на Волыни, в родных местах, попытаться прибиться к какой-нибудь глухой деревушке.

Хаим тряхнул головой, отгоняя назойливые мысли. Что сделано – то сделано, и нечего себя растравлять. «Человек жив, пока он в движении», – прочёл он давно в одной книге. А ещё дед рассказывал о том, как Б-г приказал Аврааму подняться и идти из своей земли в ту, которую Он ему укажет. Хаим, конечно, не праотец Авраам, но ощущение подсказки Свыше, определённой заданности направления возникло у него совершенно точно той ночью в разгромленном бандеровцами польском селе.

Неуверенно, постоянно озираясь, Хаим вошёл в город. Уже совсем рассвело, и он удивлялся, почему на улицах почти нет людей. Может, сегодня выходной, и жители отсыпаются после рабочей недели? Или разъехались по деревням? На каникулы? Это, невесть откуда возникшее в голове школьное слово «каникулы» настолько не вязалось

с суровой действительностью, с войной, с подстерегающей его на каждом шагу смертельной опасностью, что Хаим невольно улыбнулся.

Вся информация о родственниках в Вильно, которой он располагал, заключалась в том, что были они по линии отца и жили когда-то на улице Гаоно. Не зная литовского и не решаясь обращаться по-польски или по-немецки, Хаим просто протягивал руку к встречным прохожим и спрашивал как можно вежливее: «Гаоно?», рассчитывая, что улицу, названную в честь достопочтенного рабби Элиягу бен Шломо в городе должны знать.

После того, как несколько человек испуганно отшатнулись от него, а молоденькая молочница выронила бидон и трижды перекрестилась, он понял, что делает что-то не так. Размышляя о причине странной реакции горожан на простой в общем-то вопрос, Хаим опёрся о стену дома, сбросив сапог, чтобы перемотать сбившуюся портянку.

Внезапно из едва заметной щели у самого тротуара выскочила худая коричневая рука, больше похожая на обезьянью лапку, проворно ухватила сапог и скрылась. От неожиданности Хаим отпрянул, запутался в размотанной портянке и упал. Осторожно приблизившись к стене, он разглядел крошечное, возвышающееся сантиметрах в двадцати от земли закопчённое окошко в подвальный этаж, которое вновь распахнулось, пахнув в лицо плесенью, и срывающийся голос нетерпеливо проскрипел на идиш: «Ради Б-га, скорее, сейчас тут будет патруль. Дверь во дворе, за углом.»

Всё ещё ничего не понимая, Хаим обогнул здание, вошёл в аккуратный внутренний дворик, где и оказался с неожиданной силой втащен в приоткрывшуюся слева дверь уже знакомой коричневой лапкой. В подъезде было темно и немного затхло. Не давая прийти в себя ошеломлённому гостю, вцепившееся мёртвой хваткой в рукав существо, увлекло его по осклизлым ступеням вниз, направо, и ещё раз направо. Наконец они остановились, и чиркнувшая в темноте спичка зажгла древнюю керосиновую лампу.

Хаим огляделся. Он находился в подвальной клетушке, метра два на три, по стенам которой стекала вода. На противоположной входу стене под потолком имелось то самое окно, закопчённое до такой степени, что его с трудом можно было отличить от стены. Топчан с наваленным ворохом тряпья и пара ящиков, заменяющих стол со стулом, завершали убранство помещения. Запах плесени стоял здесь почти нестерпимый.

– Вам жить надоело, молодой человек? – из-под давно немытых седых косм Хаима гневно сверлили задиристые искрящиеся глаза.

Крошечный, метра полтора ростом, в невообразимых лохмотьях, живой персонаж из пьесы Горького «На дне», хозяин подвала стоял, уперев руки в бока и смешно наклонив голову, будто собираясь бодаться.

– Кто Вы такой и зачем украли мой сапог? – в свою очередь спросил Хаим.

– Сапог?! Я Вам, может, жизнь спас... т-с-с.. слышите? – человек в лохмотьях перешёл на шёпот.

С улицы донеслась, постепенно удаляясь, немецкая речь.

– Патруль! Опоздай я на пару минут... а Вы – сапог! Как иначе я смог бы так быстро затащить Вас сюда?

– А как Вы определили, что я еврей?

– Не знаю, – маленький человечек пожал плечами, – наверное, интуиция.

В течение следующего часа Зайдель Ривкинд, так звали спасителя Хаима, поведал ему великую и страшную историю евреев Вильны. До 1918 года город назывался Вильна, с 1919-го по 1939-й – Вильно, и лишь перейдя в октябре 1939-го к Литве – Вильнюс. Зайдель начал издалека, со второй половины XVI века, когда появились первые сведения о наличии еврейской общины в городе. Рассказал о становлении выдающегося центра раввинской учёности, упрочившегося во второй половине XVIII века благодаря деятельности Виленского Гаона; о конфликте хасидов и митнагдим (евреи-противники хасидизма – иврит) и их последующем примирении; о зарождении в городе в конце XIX века еврейского социал-демократического движения и о превращении Вильны через несколько лет в центр сионистского движения в Российской империи.

Зайдель без запинки называл десятки имён знаменитых талмудистов, писателей, учёных, общественных деятелей. Рассказ о прошлом доставлял ему заметную радость. Его взгляд блуждал по мокрым стенам, проникая сквозь них; Зайдель возносился ввысь, парил, наслаждаясь великолепием своего несравненного Йерушалаима де-Лита – Литовского Иерусалима.

Города, которого больше нет. Нет, потому что два еврейских гетто, созданных после немецкой оккупации на территории одного из кварталов в Старом городе в октябре 1941-го были объединены в одно, и в течение двух последующих лет количество его обитателей неуклонно снижалось. Через месяц нацистами запланирована окончательная ликвидация гетто.

Как он спасся? Случайно... Зайдель двадцать лет проработал в школе учителем истории и географии. 2 июля, в день вступления в Вильнюс айнзатцгруппы А (военизированный эскадрон смерти нацистской Германии, осуществлявший массовые убийства гражданских лиц на оккупированных ею территориях), его пригласил к себе домой после занятий давний друг, директор школы Альгирдас Янкаускас. Под каким-то предлогом он завёл ничего не подозревавшего Зайделя в подвал и втолкнул в эту комнату, заперев дверь снаружи. Янкаускас знал, что Ривкинд ни под каким видом не согласится оставить семью, но был не в состоянии спасти всех. Поэтому два с лишним месяца он держал друга взаперти. А потом сообщил, что семью Зайделя вместе со многими другими евреями вывезли в Панеряй и убили.

Зайдель не поверил, и той же ночью пробрался в гетто. Всё подтвердилось. В опустевшей квартире Ривкинд взял с полки старый отцовский молитвенник, достал из ящика в кухне разделочный нож и на выходе из гетто зарезал двух здоровенных немецких солдат, после чего вернулся к Альгирдасу. Как он, тихий учитель, не убивший в жизни никого крупнее мухи, смог дюжину раз хладнокровно всадить нож в живого человека, сам Зайдель объяснить не сумел. Так же, как и то, почему в этом подвале он, совершенно светский человек, вернулся к Б-гу и молится три раза в день.

– Вот так, молодой человек. Теперь Ваша очередь.

Хаим скупо поведал о своих злоключениях.

– И Вам досталось... никого не пощадил этот молох... Что же нам делать? Вы могли бы остаться здесь... – Хаим протестующе поднял руки, – погодите, дело даже не в тесноте и недостатке воздуха. Альгирдасу трудно будет прокормить двоих.

– Я сейчас уйду...

– Куда Вы пойдёте?! Не порите горячку, юноша. Погодите... Вы, кажется, сказали, что неплохо говорите по-немецки? И на еврея Вы совсем не похожи. Ну-ка, встаньте... повернитесь, так... определённо ничего еврейского!

– Что Вы задумали, Зайдель?

Ривкинд хитро прищурился.

– Вы станете немцем!

– Что-о-о?!

– Русским немцем – фольксдойче. Тут недалеко, Альгирдас рассказывал, расквартирован целый батальон этих вояк. Вы родом из мест их компактного проживания на Волыни, знаете диалект, обычаи. Расскажете Вашу же историю, кое-что изменив. Детали мы продумаем.

Глаза у Зайделя загорелись.

– Светловолосый, голубоглазый – Вы же истинный ариец! Почти. Соглашайтесь. Вот только... eсть одно обстоятельство, перечёркивающее любую правдоподобную версию. Анатомического, так сказать, характера.

– Вы про обрезание? – Хаим улыбнулся, – его-то как раз у меня нет. Я родился с младенческой желтухой, врач рекомендовал с обрядом повременить, потом произошло несчастье с человеком, делающим операцию...

– Моэлем...

– ...да, он, кажется, утонул, а другого в местечке не было. Затем как-то в давность зашло, родители не очень соблюдали, Советская власть, опять же, не приветствовала, ну я и остался... таким. Удивлялся ещё в детстве, почему от братьев в бане отличаюсь.

– Вс-вышний, – Зайдель скрестил на груди маленькие руки, – преднамеренно создал этот мир не до конца совершенным. Залегающая руда – ещё не железо, овечья шерсть – не одежда, выросшие в поле колосья – не хлеб. Человеку предоставлена возможность своими руками довести до конца Tворение, став Eго соучастником. То же самое с нашим телом, последним штрихом к усовершенствованию которого является брит мила. Вполне вероятно, что в Вашем случае Создателем намеренно задумано исключение...

Хаим устало привалился к стене.

– Что за жизнь – сплошные исключения... Ладно, выбирать, похоже, не приходится. Немец – так немец. Тем более фамилия уже готова, точно не перепутаю. А ещё я буду очень признателен, Зайдель, если Вы, наконец, вернёте мой сапог.

Легенду сварганили так. Семья уроженца Волыни Хайнца Бернштайна не оказалась в числе депортированных в 30-х годах в Сибирь – помог влиятельный родственник матери, наполовину украинки. По той же причине (на четверть украинец) Хайнц был мобилизован в июне 1941-го, а не определён в концлагерь для этнических немцев с нейтральным названием «трудармия». С первых дней на фронте хотел сдаться в плен, но случая не представлялось. Затем попал с остатками своей части в окружение, получил осколочное ранение в ногу (доказательство – старый шрам на бедре) и был вынесен товарищами на носилках. После выздоровления угодил на переформирование, и как один из немногих, закончивших десятилетку, получил направление в сержантскую школу, отучившись в которой по ускоренной программе, в течение полутора лет сам обучал азам воинского ремесла солдат-новобранцев. В конечном итоге всё же загремел на передовую и при первой возможности перешёл линию фронта. Гражданскую одежду украл в белорусской деревне, советскую форму с документами сжёг.

Легенда была далека от идеальной, особенно трудным представлялся ответ на вопрос, почему не сдался сразу, зачем плутал по лесам и шёл в Вильнюс. Объяснение выходило в том духе, что боялся попасть под горячую руку в боевой обстановке и сознательно шёл на проверку контрразведки в тылу. Стремился попасть в большой город, где во всём обстоятельно разберутся. Отсутствие документов, по мнению Зайделя, должно было придавать показаниям Хаима правдоподобности – русские ведь не хотят осложнять задание своим диверсантам, а значит – забрасывают их в тыл противника с подлинными документами.

Шансы на то, что немцы поверят, выходили где-то пятьдесят на пятьдесят, в лучшем случае, но альтернативы не предвиделось: прятаться у Зайделя Хаим не мог и не хотел, а возвращаться в лес отказывался даже думать. К тому же, надвигались холода. И он вновь решил рискнуть.

Хаим знал точно, что паспортный стол в его родном городке странным образом сгорел на второй день войны, а большая часть немецких семей были депортированы ещё в 1935-36 годах, поэтому запроса на Украину не боялся.

В отделе контрразведки абвера проверяли основательно. Били (не так, чтобы сильно), не давали спать, дважды выводили на ложный расстрел – завязывали глаза и палили поверх головы. Допрашивали по несколько часов перекрёстно на русском и немецком языках. Грозили передать живодёрам в местное гестапо, где из любого вынимают душу вместе с кишками, вынуждая признаваться во всех грехах: начиная от контактов с большевистским подпольем и заканчивая подготовкой покушения на руководителей рейха. Хаим терпел и держался своей с Зайделем версии.

В конце концов, он осточертел контрразведчикам, и его спровадили в хозвзвод инженерно-сапёрного батальона, сформированного из фольксдойчей. В сопроводиловке к личному делу стояла пометка о продолжении негласного наблюдения и непригодности к агентурно-разведывательной работе.

На самом деле, Хаиму вновь крупно повезло. «Мягкость» контрразведки имела своё логичное объяснение. К середине 1943 года после поражений под Сталинградом и на Курской дуге, нацисты стали легче признавать наличие немецких корней у населения оккупированных территорий. Этим воспользовались многие из местных, охотно записываясь в фольксдойчи, поступая затем на армейскую службу. Помимо вещевого довольствия солдатский паёк включал: яйца, сыр, маргарин, картофель, мёд, мармелад, овощи, фрукты и многое другое. Серьёзный аргумент в голодное военное время. Хотя, были, конечно, и те, кто вступал в ряды вермахта и СС по соображениям идейным.

Война бушевала где-то на востоке, гремела репродукторами солдатских маршей, врезалась в мозг оглушающими сводками фронтовых новостей, рассекала гигантские пространства стрелами встречных поездов: с живыми-здоровыми солдатами туда и ранено-искалеченными обратно. Она швыряла, гнула, рвала на куски, собирала вместе и вновь рассеивала миллионные массы людей, метавшихся словно муравьи из порушенного, развороченного муравейника. И чем ближе придвигалась изломанная линия фронта, чем сильнее росло осознание неизбежности поражения немцев, тем больше парализующей волю апатии, тупой безысходности, липкого всепроникающего страха нарастало в одних, и бесшабашной удали вкупе с озлоблённой решимостью биться с ненавистными большевиками до конца – в других.

Никогда раньше не представлял себе Хаим, что такое количество людей может воевать на стороне врага против своих. Вопрос заключался в том, кого считать своими. Национальные подразделения, расквартированные в Прибалтике, о которых ему довелось слышать, были едва ли вершиной айсберга. Латыши, литовцы, поляки, хорваты, болгары, эстонцы, албанцы, украинцы, казаки, татары – какие только легионы не воевали на Восточном фронте. Русская освободительная армия (РОА) генерала Власова, объединявшая этнических русских (впрочем, не одних русских), достигала 120-130 тысяч человек!

Истории у многих новых сослуживцев Хаима, преимущественно местных, были схожи, расходясь лишь в деталях: с приходом большевиков началось раскулачивание – отняли хутор, мельницу, последнюю корову, лошадь; убили отца, мать, брата, выслали семью в Сибирь; самому удалось сбежать, спрятаться у родственников, примкнуть к «лесным братьям». Почти все ненавидели русских, большевиков и евреев. Для многих разницы между евреями и комиссарами не существовало вовсе.

Пристально всматриваясь в лица невольных «товарищей по оружию», Хаим непрестанно думал о том, могут ли находится среди них евреи. По теории вероятности выходило, что кто-то ещё должен быть, вряд ли он оказался в части один. К сожалению, проверить это опытным путём возможности у него не было.

За недели допросов в контрразведке у Хаима развилась бессонница, и теперь он часами лежал, рассматривая неровно побеленный потолок казармы, синевато подсвеченный лампой дежурного освещения. Мысли громоздились одна на другую, вызывая поочерёдно злость, отчаяние, безразличие и тоску. Произошедшее с ним казалось фантасмагорией, невероятной причудой неподвластного человеческому пониманию Высшего Разума, оставившего его зачем-то в живых и бросающего как щепку по волнам ревущего и беснующегося океана безумного времени.

Информация о страшных лагерях уничтожения в Польше постепенно просачивалась в войска, и иногда Хаиму снилось, что он, подобно праотцу Аврааму, является единственным евреем на этой безжалостно опустошённой земле. Хотя, рассуждал он во сне, Авраам вовсе не был одинок – в странствиях его сопровождали: жена, преданные, ставшие фактически частью семьи слуги, разделившие веру в Единого Творца; Авраам оставил потомство, наконец.

И всё-таки... всё-таки они не смогут убить всех! Обязательно найдутся спрятавшиеся, замаскировавшиеся, как-то уцелевшие в этой кошмарной бойне, и именно им придётся восстанавливать живую ткань почти исчезнувшего, почти полностью истреблённого народа. Он, Хаим, постарается оказаться одним из них. Если будет на то воля Того, Кто сейчас бросает его по волнам, как щепку. И тогда Он вынесет эту щепку на берег, даже если ко дну пойдут великие и могучие корабли. Возможно, Он изберёт его, быть может – других. Но избранные будут, обязательно. Вот только почему Он каждый раз заставляет нас платить столь непомерную цену за это избранничество..?

***

Весной 1944 года батальон Хаима перевели в Кёнигсберг. Здесь он впервые за последние почти три года вспомнил о своей профессии. В одном из залов Королевского замка Кёнигсберга были смонтированы панно знаменитой Янтарной комнаты, подаренной Петру I прусским королём Фридрихом Вильгельмом I в 1716 году и вывезенной немцами после оккупации из Царскосельского дворца.

Ещё в детстве Хаим прочёл книгу о Янтарной комнате. Дореволюционное, богато иллюстрированное издание на прекрасной глянцевой бумаге было им случайно обнаружено в нераспакованном ящике местной библиотеки. Хаим заочно влюбился в это удивительное творение человеческих рук, и всё детство мечтал попасть в Ленинград, лишь бы увидеть Янтарную комнату своими глазами. Он даже пошёл на небольшое преступление, не вернув полюбившееся издание в библиотеку.

Приехать до войны в Ленинград не довелось, а вот тут – встретились. Зал Королевского замка уступал в размерах Царскосельскому дворцу, и панно выглядели, наверное, не столь грандиозно, но Хаим-то видел их живьём впервые! Он стал часто приходить сюда, рассматривая янтарь подолгу, с разного расстояния, любуясь филигранной обработкой, наслаждаясь преломлением света в гранях и обилием песочных, медовых, золотистых, коньячных оттенков причудливо застывшей миллионы лет назад ископаемой смолы.

В одно из таких посещений его окликнул начальственного вида человек в коричневом двубортном костюме, с тронутыми сединой, зачёсанными назад волосами и внимательными карими глазами за круглыми стёклами очков. Человек оказался искусствоведом, директором городских художественных собраний Кёнигсберга доктором Альфредом Роде, и, как впоследствии выяснилось, одним из лучших специалистов в мире по янтарю. Директор обратил внимание на любознательного солдата, часто посещающего выставочный зал. Хаим рассказал ему о том, что является мастером по янтарю уже не в первом поколении, умолчав, разумеется, о своём еврейском происхождении.

Доктор Роде был человеком малообщительным. Но, выслушав Хаима и, видимо, почувствовав в нём родственную душу, предложил зайти к нему как-нибудь вечерком. Альфред Роде знал о янтаре всё. Он мог говорить часами, рассказывая о разновидностях солнечного камня, особой ценности некоторых сортов, способах добычи, местах залегания; знал обо всех знаменитых янтарных украшениях, о великих мастерах прошлого, о доказанных лечебных свойствах камня. И едва ли кто в мире обладал большими знаниями о Янтарной комнате, чем он.

Хаим, относившийся к своей профессии больше, как к ремеслу, был поражён. Он никогда не предполагал, что куски причудливо застывшей ископаемой смолы древнего хвойного дерева, из которых он научился вырезать украшения и фигурки на продажу, могут иметь такое значение, что подобные доктору Роде учёные люди пишут об этом диссертации и научные статьи.

Директор художественных собраний сумел договорился о переводе Хаима во взвод обслуги Королевского замка, так что теперь тот проводил в выставочном зале по два-три часа в день. Несколько месяцев службы в замке с периодическим общением с доктором Роде (директор был всё-таки очень занят) стали для Хаима светлым пятном в чёрном провале военного безвременья. Порой ему даже хотелось раскрыть душу этому интеллигентному немцу, похоже, не симпатизировавшему нацистам, однако, он всегда себя останавливал. Альфред Роде вряд ли побежал бы доносить на него в гестапо, но и предсказать точно его реакцию не представлялось возможным. Да и чем он мог помочь, кроме как посочувствовать?

В августе 1944-го после налёта английской авиации на Кёнигсберг в замке начался пожар. Его потушили, и янтарные панно, к счастью, не пострадавшие, сложили в ящики в одном из залов. Там они пролежали вплоть до штурма города войсками Красной Армии в апреле 1945-го, после чего бесследно исчезли. Существует масса версий местонахождения Янтарной комнаты, сотни энтузиастов, охотников за сокровищами, авантюристов, правительств и спецслужб ищут её с момента окончания войны по сей день. Безрезультатно.

Хаим впоследствии много думал об этом, порой ему казалось, что в исчезновении бесценных панно есть нечто мифическое, и что даже само нахождение Янтарной комнаты в Кёнигсберге являлось миражом, фантомом, привидевшимся ему в состоянии краткосрочного помутнения рассудка, вызванном кошмарами чудовищной войны.

Тем не менее, он не сошёл с ума и в середине января 1945 года получил приказ сопровождать груз с ценными произведениями искусства, отправляемыми в связи с наступлением русских, в глубинные районы Германии. Янтарной комнаты среди этих ящиков не было. Перед отъездом Хаим зашёл попрощаться к директору. Тот пожелал ему всего наилучшего и высказался в том духе, что хотя и сожалеет о расставании с искренне преданным своему делу мастером по янтарю, всё же не может не радоваться его эвакуации, поскольку падение Кёнигсберга несомненно дело времени, а предсказать реакцию русских по отношению к побеждённым, в особенности к «предателям» типа Хаима, нетрудно.

На вопрос о собственном отъезде Роде ответил, что ещё не принял окончательного решения, но пока должен оставаться на месте, неся ответственность за бесценные экспонаты, находящиеся в Королевском замке.

***

Вечером 25 января Хаим с тремя сослуживцами доставили десяток больших деревянных ящиков в порт Готенхафен (Гдыня), и почти сразу приступили к погрузке. А на следующий день передовые части 2-го Белорусского фронта достигли Эльбинга, отрезав Кёнигсбергскую группировку вермахта от Померании.

Лишь с поздним балтийским рассветом и рассеявшимся туманом Хаим увидел очертания корабля. Десятипалубный круизный лайнер, построенный в 1937 году на гамбургской судоверфи «Blohm & Voss», переоборудованный сначала в плавучий госпиталь, а затем в плавучую казарму, достигавший 200 с лишним метров в длину и почти 25 метров в ширину, потряс воображение не только сухопутного Хаима, но и, судя по возгласам, некоторых, поднимавшихся по трапу офицеров-подводников. Он лишь немного уступал в размерах и комфортабельности самому «Титанику». Мысль о возможности повторения судьбы знаменитого круизного собрата тогда ещё вряд ли приходила кому-то в голову.

Название, начертанное готикой в носовой части корабля, гласило: «Вильгельм Густлофф». Вскоре Хаим выяснил, что имя это принадлежало главному нацистскому функционеру в Швейцарии, мерзкому антисемиту, застреленному в 1936 году в Давосе еврейским студентом Давидом Франкфуртером. Убийство Густлоффа национал-социалистическая пропаганда немедленно использовала, акцентируя этническое происхождение убийцы. В Германии объявили траур, а на малой родине, в Шверине Густлоффу устроили государственные похороны, на которых лично присутствовали Гитлер и Геббельс. Функционера возвели в ранг мученика, его имя получили улицы и площади по всей стране. И даже океанский лайнер, первоначально названный «Адольфом Гитлером», стал «Густлоффом»!

Однако, несмотря на ущербность названия, корабль был хорош. Даже перекрашенный в уродливый камуфляжно-серый цвет он сохранял импозантность и внушал солидное чувство уверенности. Как выяснилось потом, уверенность эту не вполне разделяли командир корабля и старшие офицеры, обладавшие информацией об активности русских подлодок в этом районе Балтики. Океанский лайнер был подобен гигантскому, питающемуся планктоном, киту, сопровождаемому мелкими, но кровожадными подлодками-акулами, терпеливо ждущими своего часа.

Не меньше размеров судна Хаима поразило количество людей, на него грузившихся. Курсанты, офицеры-подводники, девушки из вспомогательных организаций ВМФ, раненые солдаты, а главное – гражданские лица и дети, очень много детей. Из обрывка разговора двух матросов Хаим узнал, что корабль, рассчитанный на полторы тысячи пассажиров, принял на борт уже чёрт-те сколько, конца людскому потоку не видно и, если не дай Б-г что, спасательных средств на всех, конечно, не хватит.

Лучик сомнения кольнул в груди Хаима, но тут его окликнула симпатичная, раскрасневшаяся на морозе девушка с выбивающимися из-под синего берета светлыми локонами и нашивкой вспомогательной организации на рукаве куртки, попросив помочь с носилками с тяжелораненым. Потом он носил ещё какие-то вещи, передавал на борт, встав в живую цепочку, из рук в руки маленьких детей, разгружал продукты на камбузе. Много времени ушло на крепёж нескольких крупногабаритных грузов на верхней палубе, с ними продолжали возиться и после отхода судна, поскольку поднявшийся сильный, до 7 баллов, ветер буквально валил с ног, а в сочетании с морозом под -20°C и вовсе казалось, что ужасней погоды придумать нельзя. Настоящий ужас, впрочем, был впереди.

Когда Хаим, наконец, добрался до отведённой ему каюты, у него гудели ноги, ломила с непривычки спина, саднили, ободранные крепёжными канатами, ладони. В четырёхместную каюту набилось человек пятнадцать, резко пахло потом и намокшей шерстью. Кто-то подвинулся, и Хаим с трудом втиснулся в уголок нижней койки. Ему сунули кружку, он глотнул обжигающего гортань шнапса и, надвинув поглубже кепку, блаженно закрыл глаза.

Первый взрыв раздался где-то после девяти вечера. Тряхнуло мощно, люди горохом посыпались с верхних коек. Потух свет, взвыли сирены. Потом освещение включилось за счёт аварийного дизель-генератора.

Сильно приложившись головой о переборку, оглушённый Хаим, как ему показалось, бесконечно долго выбирался из клубка тел в коридор, а затем на верхнюю палубу. Повезло, что долго выбирался. Вторая торпеда ударила в середину корпуса «Густлоффа», разворотив плавательный бассейн. Хаима отбросило вместе с человеческой массой назад и влево. Вокруг хрипели, орали, давили друг друга, хрустели ломаемыми костьми, задыхались в крови и блевотине сотни людей.

Он потерял ориентир и полз интуитивно, пока не нашёл боковую лестницу. Оказавшись на верхней палубе над бассейном, смог встать, и едва вновь не упал от увиденного. Разодранное железо, оторванные конечности, густой сладковатый запах крови. Прямо перед ним лежала вчерашняя блондинка в синем берете из вспомогательной организации ВМФ. Нижняя половина тела у девушки отсутствовала. Хаим ухватился за металлический трос палубного ограждения и сумел удержаться, когда третья торпеда, пущенная с советской подводной лодки С-13 под командованием капитана 3-го ранга Александра Маринеско, взорвалась в машинном отделении.

Происходящее воспринималось им сейчас отстранённо, как бы со стороны: солдаты, сдерживающие выстрелами толпу, рвущуюся к переполненным спасательным шлюпкам, грозя перевернуть их; сорвавшаяся с палубы от сильного крена судна зенитная установка, раздавившая одну из шлюпок, уже полную пассажиров; офицер, спокойно стреляющий в головы своих детей, жены и пускающий последнюю пулю себе в рот; в отчаянии прыгающие с 12-метровой высоты в ледяную воду люди.

Корабль продолжал неумолимо заваливаться на левый борт. Время для Хаима остановилось. В какой-то момент крики переместились за борт, он оглянулся и понял, что остался на вздыбленной палубе один. С удивлением ощутил в себе полное отсутствие чувств: страха, холода, боли – не было. Шальная мысль о том, что он уже умер, пронеслась в мозгу, даже не вызвав смятения. Хаим висел на руках, едва касаясь туловищем к вставшей почти под прямым углом к воде палубе, когда помимо воли его, откуда-то из-под диафрагмы выскользнули, протолкнувшись через сведённое спазмом горло, раздвигая выкрашивающиеся в волкодавьем прикусе зубы и обледенелые растрескавшиеся губы, услышанные давно в детстве диковинные слова: «Шма Исроэйл, Ад-ойной Элойэйну, Ад-ойной эход».

Выдохнув их, он закрыл глаза, с усилием разжал пальцы, оставляя на тросе примёрзшую плоть, и полетел вниз. Чёрная маслянистая вода ударила, обожгла, на несколько секунд парализовала лёгкие и вернула к жизни. Надетый на верхней палубе пробковый жилет вытолкнул на поверхность, и Хаим отчаянно замолотил по воде руками и ногами. Сзади ещё что-то взорвалось, его сильно толкнуло в спину, подбросило, и дальнейшее он помнил только урывками.

Отражённые от воды сполохи, с шипением тухнущие вокруг искры; вновь охватывающее всё естество предательское чувство апатии; удар головой о что-то металлическое; тянущие его вверх сильные руки; выворачивающая наизнанку рвота на осклизлой, заблёванной уже палубе; нестерпимый жар, лишь на мгновения смягчаемый прохладным полотенцем на лбу, тут же нагревающимся со скоростью спирали накаливания и становящимся бесполезным.

***

Он пришёл в себя чистым промытым утром. На открытой поскрипывающей форточке сидел взлохмаченный воробей и с любопытством косил на него чёрным пуговчатым глазом. Пахло камфорой, хлоркой и ещё чем-то медицинским. Хаим осторожно ощупал себя: руки, ноги – на месте, туловище забинтовано, голова немного побаливает. Четверо соседей по палате ещё спали.

– Доброе утро. Как себя чувствуете?

Вошедшая женщина лет тридцати приветливо улыбалась широким крестьянским лицом.

– Умывальник там, – указала рукой, – туалет слева по коридору. Только поднимайтесь медленно – Вы очень ослабли – может закружиться голова. Завтракать будем, когда все проснуться.

Хаим механически отметил непривычный акцент и поинтересовался:

– Где я нахожусь?

– В госпитале Рёдвига, в Дании.

– Сколько людей спаслось с «Густлоффа»?

– Точно не знаю. Человек триста-четыреста.

Хаим прикрыл глаза. На корабле находилось тысяч десять. Чёрно-белые картинки того страшного дня вновь замелькали в сознании.

– Я хотела сказать Вам, – женщина дотронулась до его руки, – Вы кричали ночью на странном языке.

Он слабо улыбнулся.

– Неудивительно, я ведь фольксдойче из Украины. Наверное, кричал по-русски.

Медсестра покачала головой.

– Нет, это был диалект немецкого языка, но не тот, на котором Вы говорите сейчас. Там были такие... специфические слова. В школе я дружила с девочкой, Ханой Баренфельд, у неё дома я слышала этот диалект.

Кровь прилила к лицу Хаима, голос внезапно сел.

– И что теперь? – хрипло спросил он, – сдадите меня в гестапо?

Светло-серые глаза женщины гневно сверкнули.

– Если я помогаю... – она оглянулась на спящих и понизила голос, – если я помогаю здесь раненым солдатам, это не означает моих симпатий к нацистам. Большинство датчан, чтоб Вы знали, ненавидят оккупантов. В октябре 1943-го наши рыбаки переправили на своих лодках почти всех датских евреев в Швецию. Мой старый приятель Йохан Сёренсен перевёз семью Ханы Баренфельд, наотрез отказавшись от денег, в отличие от других рыбаков, для которых выполнение гражданского и человеческого долга сочеталось с личным обогащением. Увы. Тем не менее, датчане сделали, что смогли.

– Простите, я не хотел Вас обидеть.

– Ничего, я понимаю, – медсестра заговорщицки подмигнула, – у Вас недавно спал жар, мало ли что скажешь в бреду. Думаю, никто не прислушивался. Надеюсь, скоро всё кончится. Им недолго осталось.

С двухсторонним воспалением лёгких, тремя сломанными рёбрами и сотрясением мозга Хаим провалялся два с половиной месяца. В госпитале он узнал, что прибывший первым к месту катастрофы «Густлоффа» миноносец «Лёве» подобрал в море всех, кого смог обнаружить, и уже запустил двигатели, когда находившийся на корме матрос различил едва слышимый стук в правый борт. Хаима вытащили из воды почти в полной уверенности, что выудили из ледяной бездны труп. Его спасло то, что сорвался он с перил в последний момент, чудом успев выгрести из смертельно засасывающей воронки уходящего ко дну судна, а значит, находился в близкой к замерзанию воде не дольше других уцелевших.

Фактор времени играл при этом решающую роль. Вот лежащему на соседней койке матросу-ефрейтору Франку Мюттериху повезло куда меньше. При спуске спасательной шлюпки заело трос. Франк прыгнул в воду и сумел выбить молотком вылетевший болт, застопоривший крепёжный механизм. Затем он принимал в шлюпку женщин с детьми до тех пор, пока угроза опрокинуться не вынудила отчалить. Перегруженная шлюпка оказалась повреждена, и до подхода эсминца-спасателя Франк вычерпывал воду. На «Торпедобот-36» его подняли из лодки последним, и ног он уже не чувствовал. Естественно – обморожение, гангрена, конечности отняли до колен. Но ведь жив-то остался!

До середины апреля Хаим пробыл в госпитале, потом ждал нового назначения, но так и не дождался – агонизирующему рейху было уже не до него. 4 мая 1945 года немецкие войска в Дании капитулировали перед 21-ой группой армий фельдмаршала Монтгомери.

***

Через две недели после окончания самой кровопролитной бойни в истории человечества Хаим очутился в DP лагере (Displased Persons – перемещённые лица – англ.) в северогерманском Шлезвиг-Гольштейне. Почти девственный лес с дневным перемигиваньем теней в роскошных кронах дубов, бесстрашным любопытством серовато-рыжих белок, утробным уханьем сов, присвистывающими вздохами легкомысленной кукушки, прерывающимися, как назло, сразу после начала подсчёта оставшихся лет. Ощущение только что закончившейся войны отсутствовало здесь напрочь, да, собственно, и не велось в этих местах никаких боёв.

Раскинувшийся на нескольких гектарах лагерь был разделён просёлочной дорогой на две неравные части. В большей половине, справа, размещалась публика разношёрстная: немецкие беженцы из Восточной Пруссии, славяне, угнанные на работы в Германию, сотрудники немецких администраций на оккупированных территориях, бывшие полицаи, вояки из различных эсэсовских и общевойсковых национальных формирований разных стран, много фольксдойчей.

Меньшая, левая половина сперва оставалась пустой. Ближе к концу июня британцы расчистили территорию, поставили в шахматном порядке зелёные армейские палатки, вырыли выгребные ямы под туалеты. Слухи о новых обитателях лагеря В распространялись противоречивые. 5 июля колонна крытых «Студебеккеров», пыхтя вонючими выхлопами и тяжело переваливаясь на ухабах, вползла в навесные сетчатые ворота. Десятки пар глаз пристально наблюдали из-за проволоки за прибытием новых соседей.

Первыми спрыгнули на землю мужчины и, откинув задние борта грузовиков, стали помогать спускаться женщинам, детям и старикам. Вдоль забора прокатился ропот. Прибыли те, кого в лагере ожидали увидеть меньше всего. Хаим находился в первом ряду у самого входа, сжимая руками проволоку и не чувствуя боли от впившейся в левый мизинец колючки. Его глаза расширились до предела, отпущенного природой, в висках дико стучало, ноздри раздувались, стремясь вобрать в себя побольше воздуха, которого ему вдруг стало не хватать.

Он ждал этой встречи четыре безумных года, будто вместивших в себя четыре тысячелетия от появления на земле самого Авраама-авийну (праотца Авраама – иврит). Ждал и боялся встречи. И ещё больше страшился, что она, эта встреча, уже никогда не наступит.

Евреи выбирались из машин медленно. Некоторых спускали из кузовов на руках, и они казались большими сильно исхудавшими куклами. Английские солдаты помогали, складывали на траву вещмешки, какой-то нехитрый скарб. Хаим не сразу понял, что делает столь поразительно похожими этих людей разного возраста и пола. Взгляд! Отсутствующие, равнодушные, безразличные, бесчувственные – какими ещё словами описать глаза, так долго созерцавшие то, что не под силу видеть людям живым и не сойти с ума!

Они скользили этими пустыми глазами вокруг: по солдатам, соседям за проволокой, будто по неодушевлённым предметам, тихо переговаривались, но выражение их глаз не менялось. Они уже всё видели, их ничем нельзя было удивить. И дети, лет от четырёх до десяти, сгрудившиеся у сложенных на земле вещей, смотрели так же равнодушно, не выражая естественных их возрасту эмоций, словно были не детьми, а скучающими, давно исчерпавшими все новости пенсионерами на лавочке перед домом.

Последней из ближнего к Хаиму грузовика, отказавшись от помощи солдата, спрыгнула высокая худая девушка и, не удержавшись на ногах, неловко упала. За спиной у Хаима кто-то хохотнул. Девушка резко обернулась, и пронзительный взгляд огромных глаз цвета стантиенита, крайне редко встречающегося в природе чёрного янтаря, буквально потряс Хаима, обдав одновременно жаром гнева, холодом презрения и неутолимой жаждой мести. Этот первый живой взгляд одной из новоприбывших был страшен.

– Ишь, как зыркает, сучка, – с оттенком уважения проворчал голос сзади.

На следующий день Хаим с утра крутился на КПП у входа в лагерь, втайне надеясь на встречу с большеглазой девушкой. Метрах в двадцати от симметрично расположенных ворот в обе части лагеря находился колодец с артезианской водой. Вообще-то воду им каждый день привозили в цистернах, но она сильно отдавала хлоркой, и пить в лагере предпочитали из колодца.

Компанию Хаиму составляли два бывших литовских полицая. Курили, травили байки, рассказывали анекдоты. Типы эти были Хаиму малосимпатичны, поскольку, хотя они и не распространялись о том, чем занимались во время войны, представление о «подвигах» местной полиции Хаим получил ещё в Вильнюсе.

Он собирался уже уходить, намереваясь вернуться после обеда, когда девушка появилась в воротах лагеря. Она приближалась с двумя оцинкованными вёдрами, выпрямив спину, с трудом отрывая от земли ноги в тяжёлых солдатских сапогах, в каждое из голенищ которых легко поместились бы обе её худенькие голени.

Здоровенный бугай цвиркнул сквозь зубы, растоптал окурок и громко сказал

своему товарищу что-то по-литовски. Бескровное лицо девушки побледнело ещё сильнее. Вёдра грохнулись о землю, девушка взвилась, намереваясь вцепиться обидчику в лицо. Тот схватил её за руки и брезгливо, как кошку, отшвырнул от себя. Трёхкратная разница в весе не могла не сказаться. Девушка пролетела по воздуху и шлёпнулась в пыль, потеряв один сапог и обнажив из-под задравшейся юбки ноги в жалких сбившихся коричневых чулках.

Бывшие полицаи заржали. Или они не бывают бывшими? Во всяком случае, этот гогот предопределил дальнейшую судьбу Хаима, за что он был литовцам даже немного благодарен. Потому что в следующее мгновение левый локоть Хаима врезался в колышущийся живот обидчика девушки. Тот поперхнулся смехом, согнулся, получил новый удар по бритому затылку сложенными в замок руками и, падая на колени, встретил прыщавым лицом грамотно выставленное вперёд колено Хаима. Во рту верзилы противно хрустнуло, и он с воем повалился на спину. Не веря собственной прыти, Хаим ошалело уставился на поверженного врага, успев в последний момент уклониться от кулака второго литовца, задевшего висок по касательной.

Гулко разнесшийся над лесом выстрел поднял в воздух стайку грачей и остановил дерущихся. Чернокожий «томми» перезарядил карабин и, угрожающе вращая желтоватыми белками глаз, вышел из-под навеса.

– Get the hell out of here, you Nazi bastards! (А ну, разошлись, нацистские ублюдки! – англ.)

Литовцы ретировались, не вынуждая сержанта повторять приказ, Хаим же поднял вёдра, намереваясь помочь девушке, однако, разозлённый беспорядком на вверенном ему посту охранник недвусмысленно указал стволом на входные ворота лагеря.

Остаток дня Хаим провёл с ощущением человека, одержавшего маленькую личную победу над врагом. Отстоявшим честь. Мужчиной, защитившим свою женщину. Девушку с горящими чёрными глазами он почему-то считал уже своей. И – главное. Он не мог это точно сформулировать, но сегодня что-то существенно изменилось в нём. Липкий, животный страх, сопровождавший его последние четыре года, въевшийся в поры, не отпускавший ни днём, ни ночью, он – этот отвратительный страх – исчез.

О возможной мести полицаев Хаим старался не думать, хотя и понимал, что начеку быть следует. Он не боялся их – они увидели, с кем связались. Позднее он узнал, что эти бывшие каратели – участники расстрелов в еврейском гетто в Вильямпольской слободе, пригороде Каунаса, просто затаились, решив отложить сведение счётов до лучших времён.

На следующее утро Хаим вновь стоял на своём посту у колодца, и тот же чернокожий сержант покосился на него неодобрительно, но промолчал. Не прошло и часа, как девушка с вёдрами появилась в воротах лагеря. Хаим пригладил волосы, подтянул галифе, постаравшись скрыть под ремнём дырку внизу рубашки, с сожалением констатировал свои запылённые сбитые сапоги, и жестом предложил помочь. Девушка отрицательно качнула головой, не спеша наполнила вёдра и, не глядя на добровольного помощника, с достоинством двинулась обратно. Прямая, гордая, несломленная. Войдя в ворота, она украдкой обернулась, и в жгучих выразительных глазах промелькнуло нечто, похожее на интерес.

После этого Хаим не спал ночью, размышляя о том, что в свои 24 года он не только не был по-настоящему близок с женщинами, но даже не знает, как правильно за ними ухаживать. Всё разрешилось на следующий день, когда Эстер (он мог поклясться, что на свете не существует более прекрасного имени!) вновь пришла за водой, и решительно вставший между ней и колодцем Хаим заговорил на идиш. Впоследствии он не мог вспомнить ни слова из своего сбивчивого обращения, а в её стантиенитово-чёрных глазах в обрамлении бархатных махаоновых ресниц отразилась вся гамма чувств, и ему показалась, что она сейчас закричит, убежит или ударит его, но девушка молчала, покусывая губы, и краска медленно возвращалась к мраморно-бледному лицу, оживляя его и придавая сходство, с никем не виданной, но несомненно прекрасной древней царицей Эстер.

А потом она просто взяла его за руку, и они углубились в лес, где гуляли до наступления темноты и говорили, говорили... Когда замолкал один, эстафету подхватывал другой, и так до вечера каждый из них поведал историю своей недолгой жизни, со всеми её страданиями, болью, невыносимостью потерь, но и какими-то маленькими радостями, случавшимися среди беспросветно-мрачного бытия: будь то искристо-медовый отблеск янтарных панно в утренних лучах восходящего солнца или робко проклюнувшийся в грязноватой проталине подснежник возле жилого барака в лагере Аушвиц-Биркенау.

Мир тесен – Эстер жила в Вильно на той самой короткой улице Гаоно и хорошо знала семью родственников Хаима. Их вывезли из города и расстреляли одними из первых около железнодорожной станции Панеряй в начале июля 1941-го. Там же, где погибла семья Зайделя Ривкинда и ещё около 70 тысяч евреев. В Освенцим Эстер попала со всеми близкими: бабушками, дедушками, родителями, четырьмя братьями и сёстрами. К концу 1944-го – моменту перевода в Берген-Бельзен – в живых, кроме неё, оставалась только младшая сестра, которая скончалась от тифа за неделю до вступления в лагерь британских частей. После освобождения Эстер весила меньше сорока килограммов при росте метр семьдесят. Она и сейчас с трудом набирала вес, говорила – желудок усохся.

Их любовь вспыхнула сразу, как порох, как степь в конце жаркого, бездождливого лета и, казалось, будет гореть до тех пор, пока бьются их сердца, пока живы они, чудом уцелевшие во вселенском пожаре страшной войны. Своё будущее Эстер видела в Эрец Исраэль. В их лагере находилось несколько сионистов-социалистов, ещё довоенных участников движения «Поалей Цион» («Рабочие Сиона») в Польше. С ними Эстер строила планы прекрасного будущего на своей земле, которую никто у них не сможет отнять, и в которой никто уже не посмеет угрожать им как евреям.

Более трезвомыслящий Хаим, в целом соглашаясь со своей избранницей, замечал лишь, что обетованную землю дарить им, похоже, не собираются, и те же милые англичане, освободившие их от нацистов, упираются руками и ногами, стремясь не допустить евреев в Палестину.

– И что ты скажешь на то, – печально вопрошал Хаим, – если на своей земле свой суд приговорит меня к смерти, как предателя и коллаборациониста? Или какой-то горячий мальчишка-сабра пристрелит без всякого суда?

Эстер серьёзно смотрела ему в глаза.

– Тогда я умру вместе с тобой.

– Весёленькая перспектива после всего произошедшего, – вздыхал Хаим.

Жизнь, как водится, внесла свои коррективы. Вскоре стало известно, что союзники, согласно договорённостям на Ялтинской конференции, собираются выдавать Сталину всех советских граждан. Депортации, вроде бы, уже начались, и кто-то даже успел покончить с собой.

Эти сообщения, как ни странно, не особенно впечатлили Хаима. Ему настолько надоело бегать и скрываться, что мысль о возвращении в Союз не показалась столь однозначно дикой.

– Я не принимал участия в боевых действиях, не совершал военных преступлений, – рассуждал он, – разберутся, выяснят, что еврей – то есть, уже попал к немцам не по своей воле. Может дадут небольшой срок, отсижу, выйду, заживём нормально – хоть на Украине, хоть в Вильнюсе.

Теперь пришла очередь Эстер проявлять здравомыслие. Со свойственной ей прямотой она поинтересовалась у возлюбленного:

– Ты идиот, Хаим, или просто прикидываешься? Кто будет там с тобой разбираться? НКВД, СМЕРШ? Ты забыл, что это за режим? Мы все для них предатели: и те, кто против них воевал, и те, кто по их милости сидел. Они миллионами людей в Сибири вообще без вины гноят! Знаешь, сколько в Литве после их прихода народу исчезло?

Хаим вспомнил, как билась в истерике перед высылкой на восток мать его друга Генриха Хоппе, и как от пунктуального Генриха, обещавшего регулярно писать, не пришло ни единой весточки; как только за 1937-38 годы в их районе трижды сменилось всё партийное и исполкомовское начальство; вспомнил отчаяние людей, не попавших на борт «Густлоффа», а значит, остававшихся в советской оккупационной зоне; вспомнил и понял, что Эстер права.

Через два дня ночью Хаим проник в помещение управления лагеря и стащил документы: свои и Эстер. На следующее утро они, как обычно, отправились гулять в лес и в лагерь уже не вернулись. К вечеру беглецы на попутке добрались в Гамбург – один из крупнейших морских портов, где рассчитывали попасть на корабль, покинув страшную Германию, двуличных англичан, да и весь, по сути, равнодушно взиравший на уничтожение их народа европейский континент. В том, что другие части света окажутся более благосклонны к ним, уверенности не имелось. Желательно было бы, конечно, прорваться в Палестину, к своим, но ради любимого Эстер соглашалась ехать хоть на край света, даже ценой отказа от мечты. Хаим оценил жертву.

***

В Гамбурге они переночевали в каких-то руинах, подыскав затем более приличное место. В доме недалеко от центра оказалась разрушена только наружная стена, которую Хаим как смог восстановил валявшимися повсюду кирпичами, оставив небольшой лаз. Уходя и возвращаясь, они маскировали вход. Внутри квартира была обставлена, хозяева покинули её явно впопыхах, захватив лишь самое необходимое, и большая часть вещей и домашняя утварь находились на своих местах. Очистив жилище от нанесённой грязи и прогнав вольготно чувствовавших себя в отсутствии людей крыс, Хаим с Эстер впервые, казалось, за целую вечность спали в настоящей кровати с матрацeм и чистым постельным бельём.

Найти возможность проникнуть на корабль оказалось сложнее, чем они себе представляли. Порт охранялся усиленными патрулями, контактов с которыми Хаим избегал, дабы не загреметь обратно в лагерь. Попытки разговориться с матросами также не имели успеха, поскольку наиболее распространённых языков – английского и французского – Хаим с Эстер не знали.

Плохо было с питанием. В квартире нашлись кое-какие крупы, пару раз Хаим помогал при разгрузке товара в магазине, получив в качестве вознаграждения четыре банки тушёнки и три упаковки галет. Однажды утром, мысленно попросив прощения у хозяев приютившего их дома, Хаим взял из шкафа мужской костюм, два женских платья и, оставив Эстер в квартире, отправился на барахолку.

Ситуация с продовольствием в побеждённой Германии была тяжёлой, что неудивительно – они и в конце войны не больно-то жировали. Особенно худо пришлось немцам холодной зимой 1946-47, однако, уже года через полтора снабжение в западной части страны нормализовалось, чего, увы, ещё долго нельзя было сказать о главной державе-победительнице.

Трудное послевоенное время коснулось всех. Рейхсмарки обесценились. За продуктовую карточку на чёрном рынке давали тысячу марок. Городское население осаждало пригородные электрички в надежде выменять в деревнях ценные вещи на продукты. Естественно, расцвёл чёрный рынок, основной валютой которого стали американские сигареты.

Главными местами локализации барахолок в послевоенном Гамбурге являлись: Тальштрассе в районе Санкт-Паули, Гросноймаркт в Нойштадте и Ханзаплатц в Санкт-Георге. Хаим отправился в Санкт-Георг.

Сравнительно небольшая площадь оказалась запружена людьми. Те, кому не хватило места, располагались в прилегающих улицах. Обойдя площадь и притулившись возле любезно подвинувшейся ветхой старушки, Хаим вскоре уяснил, что шансов на удачный гешефт у него практически нет. Большинство окружавших его людей тоже пытались обменять на продукты какие-то вещи или предметы домашней утвари. Желающих приобрести такой товар за деньги, сигареты или продукты питания было куда меньше. По импровизированному рынку сновали подозрительные личности, выискивающие ювелирку, драгоценности или антиквариат. За два часа к Хаиму никто не подошёл.

Наблюдая за своеобразной толпой посетителей и завсегдатаев чёрного рынка, Хаим приметил сидящего на ящике небритого худого мужчину с лошадиным лицом и впавшими щеками, перед которым на скатерти среди различных безделушек лежало с десяток кусков янтаря. Разминая ноги, Хаим прошёлся вдоль ряда, задержался возле мужчины, с любопытством рассматривая камни. Обычные сукциниты, преимущественно замутнённые бастарды, пара приличных камней сорта кляр – прозрачных, коньячного тона, без видимых дефектов и инклюзов.

Хаим уже собирался вернуться на своё место, когда мужчина достал из кармана что-то завёрнутое в тряпицу и, развернув, водрузил на скатерть. У Хаима спёрло дыхание. Перед ним лежал самородок белого сукцинита – королевского янтаря – редко встречающейся в природе и потому очень дорогой разновидности ископаемой смолы цвета слоновой кости. Вживую Хаим не видал таких камней – только на фотографиях. Повертев в руках самородок, он как можно равнодушнее спросил:

– Что хочешь за него?

Продавец недоверчиво покосился на Хаима:

– А что можешь предложить?

– Мужской костюм, почти новый.

Мужик фыркнул:

– Проваливай!

– И два вечерних платья в придачу.

– Вали отсюда, сказал!

Через какое-то время перед невежливым торговцем остановился человек. Лет шестидесяти, коренастый, с висячими густыми усами, в солдатской кепке и с вещмешком за плечами. Человек похоже знал, что ищет. Белый сукцинит он рассматривал, надев очки и достав из кармана складную лупу. Удовлетворённо кивнув, он просмотрел остальные камни, отобрав именно те, что приглянулись и Хаиму.

Дальше начался торг. Говорили негромко, но эмоционально. Продавец размахивал длинными руками, то вздевая их к небу, то прижимая к груди, предлагая ещё раз взглянуть на самородки, дабы убедиться в их качестве. Коренастый отвечал короткими рублёными жестами, дважды делал вид, что уходит и, как бы нехотя, возвращался. Хаим, с любопытством наблюдавший эту сцену, видел, что редкий камень цвета слоновой кости зацепил усатого покупателя также, как и его самого.

Наконец, стороны пришли к соглашению, и из вещмешка коренастого перекочевали к продавцу пять банок тушёнки, фунта полтора сливочного масла и несколько пачек сигарет. Аккуратно уложенные в полотняный мешочек камни исчезли на дне, заметно полегчавшего вещмешка. Отвыкший чему-либо удивляться, Хаим всё же поразился мизерности цены, уплаченной за редкий самородок.

Бросив пару слов на прощанье, коренастый двинулся в одну из боковых улиц. Не понимая, зачем он это делает, но повинуясь какому-то инстинкту, Хаим быстро собрал вещи и устремился за ним. Коренастый шёл неторопливо, периодически останавливался, чтобы прикурить или прочитать расклеенные на стенах объявления и приказы британского оккупационного командования. При этом он незаметно оглядывался, ощупывая прохожих цепким взглядом глубоко упрятанных под длинным козырьком настороженных глаз.

Он несколько раз свернул, дважды прошёл проходными дворами, так что Хаим чуть не потерял его, и уже всерьёз опасался, что не найдёт дорогу обратно. На углу Хаим запрокинул голову, пытаясь прочесть название улицы на погнутом дорожном указателе, но в этот момент мужчина резко свернул налево под арку и, бросившийся следом Хаим, едва ступив в полутёмную подворотню, внезапно оказался плотно прижатым к стене.

Локтем левой руки коренастый сильно упёрся в грудь своего преследователя, а в правой, в паре сантиметров от лица Хаима, сжимал рукоятку толстого сапожного шила.

– Никак грабануть меня решил, парень? Думал, не замечу, что от самого рынка за мной тащишься? Только дёрнись – вмиг без глаза останешься!

Хаим осторожно вдохнул.

– Кнокен...

– Что?

– Кнокен – королевский янтарь. Вы приобрели прекрасный камень.

– Что такой оборванец, как ты, может знать о янтаре?

– Кое-что может. Белый янтарь – редкий сукцинит, занимает первую позицию в классификации ископаемых смол. Добывается на побережье и в море под Кёнигсбергом. Имеет две разновидности: кнокен – лёгкий сукцинит, фактуры слоновой кости, отличается большим количеством пустот – до миллиона на квадратный сантиметр; и молочный – белый матовый камень с медовыми, реже цветными прожилками – в старину использовался для создания авторских картин, благодаря чему получил второе название «пейзажный».

Хаим быстро вспоминал всё, что прочитал о белом янтаре в детстве и услышал от Альфреда Роде в Кёнигсберге.

В колючих глазах из-под длинного козырька мелькнул интерес.

– Откуда всё это знаешь?

– Я потомственный мастер по янтарю из Украины. Ищу работу.

– В Гамбурге как очутился?

– Длинная история – долго рассказывать. Можете шило убрать?

Коренастый отпустил Хаима и сомнением поскрёб щетину на подбородке.

– Ну, а я-то тут причём? Биржа труда, что ли?

Хаим пожал плечами:

– Просто подумал, что человек, хорошо разбирающийся в янтаре, может оказаться неравнодушным.

– А ты хитёр, братец, нашёл чем польстить, – коренастый довольно дёрнул себя за ус, – ладно... пойдёшь со мной. Но учти, если что, – он выразительно потряс шилом, – наколю, как бабочку в гербарий. Ты меня понял?

Через четверть часа они подошли к аккуратному двухэтажному домику на тихой боковой улице. На почтовом ящике перед входом блеснула латунью табличка с надписью «Familie Neubauer». В доме оказалось светло, уютно, на стенах висели картины и фотографии, на широкой полке над камином располагались фигурки из янтаря, некоторые довольно неплохой работы.

Атмосфера жилища герра Нойбауэра неуловимо напомнила Хаиму дом деда Довида, при том, что немецкий хаус был, несомненно, побольше и побогаче. Хозяин быстро нарезал бутерброды с сыром и ветчиной, сварил ароматный (явно не эрзац!) кофе и, усевшись за массивный обеденный стол, вопросительно наклонил голову.

Обстоятельно, стараясь при этом не утомлять хозяина множеством подробностей, Хаим поведал большую часть своих приключений, привычно умолчав о еврейском происхождении. Нойбауэр слушал внимательно, прихлёбывая кофе и с аппетитом жуя бутерброд.

– А ты чего не ешь? – он подвинул тарелку поближе к Хаиму.

– Спасибо, я не голоден.

– Ишь ты, не голоден! Я уж и забыл, когда в последний раз встречал сытых людей.

Он полез в свой вещмешок.

– Ну, а про эти камни что скажешь?

Хаим поочерёдно взял в руки самородки.

– Эти три кляра – очень приличные... бастард (полупрозрачный «замутнённый» янтарь, похож на засахаренный цветочный мед) чуть похуже, но тоже годится. А кнокен, безусловно, вне конкуренции.

– Всё правильно. Ты действительно разбираешься в теории. А что с практической частью?

– Слушайте, господин...

– Просто Фриц. Меня все так называют, – он поднялся, – пойдём, кое-что покажу.

В подвале дома была оборудована мастерская. Увидев шлифовально-полировальный станок с абразивными кругами, борами, фрезами, набором полировальных паст; сверлильный станок для янтарных шаров с набором специальных свёрел; различные ручные инструменты для обработки янтаря Хаим едва сдержал стон. Его семья считалась обладателями лучших инструментов в округе, но то, что он увидел в мастерской Нойбауэра было не в пример лучше, удобней, качественней.

От Фрица не ускользнуло впечатление, произведённое на гостя.

– Нравится оборудование? Много лет собирал. У меня по молодости весьма неплохие изделия получались. Это сейчас я почти целиком на торговлю перешёл, а когда-то... – Фриц улыбнулся, разглаживая усы.

– Ну что, не передумал ещё насчёт работы?

Хаим сглотнул подступивший комок.

– Конечно, нет. Вот только не уверен, получится ли у меня – больше четырёх лет янтарь в руках не держал.

Фриц махнул рукой.

– Не парься, это, знаешь, как на велосипеде ездить: один раз научился – уже не забудешь. Если умел, конечно.

Они поднялись наверх.

– Условия такие: работать будешь здесь, продуктами обеспечу. Реализацию товара беру на себя. Деньги нынче обесценились – везде натуральный обмен. Если твои работы действительно чего-то стоят – в накладе не останешься. Доход и стоимость сырья – пополам. Устраивает?

– Более чем.

– Значит, завтра, к девяти. И не опаздывай, я точность люблю.

Первые дни работы превратились для Хаима в настоящий кошмар. Пальцы не гнулись, надфиля валились из рук, камень крошился и давал трещины. Хорошо, что предусмотрительный и запасливый Фриц нашёл в загашнике небольшой мешок с отбракованными глесситами (янтарь, загрязнённый посторонними примесями), которые рука когда-то не поднялась выбросить. Он же успокоил Хаима, рассказав, что в Первую мировую провёл на фронте всего около года (до этого успешно отмазывался!), и то успел разучиться работать.

Хаим старался, трудился до дрожи в руках и мутных кругов перед глазами, извёл почти весь глессит, и к началу третьей недели со смущением преподнёс Нойбауэру скромную фигурку слона. Фриц хмыкнул, дёрнул себя за ус, заметил, что видал и получше, однако с этого дня перестал запирать Хаима в мастерской, когда уходил из дома.

В поход Фриц отправлялся ежедневно, кроме воскресений, говорил, что волка ноги кормят. Волком он был, по всему судя, матёрым. О делах своих не рассказывал, Хаима они не касались, хотя примерно о гешефтах Нойбауэра он догадывался. А о чём не догадывался – оно и к лучшему.

Хлебосольный хозяин, Фриц привык жить широко и продукты на стол выставлял по послевоенным меркам очень приличные. Хаим ел немного, стараясь побольше брать с собой – для Эстер. Поначалу Фриц дипломатично молчал – с собой, так с собой – дело хозяйское, но постепенно, проникнувшись симпатией к скромному, работящему парню, спросил напрямик. Хаим признался, что носит еду жене. Фриц коротко подумал и предложил им перебраться к нему: нехорошо оставлять женщину одну целый день в не запирающейся квартире – не те времена. В доме места достаточно, да и ему самому веселее будет.

На следующий день Хаим переехал с Эстер к своему работодателю. Представил её как «Эмму». От этого решения действительно выиграли все: Эстер не приходилось больше баррикадироваться от нежелательных двуногих и четвероногих гостей (стаи голодных собак представляли реальную опасность в послевоенном городе); Хаим был избавлен от постоянных тревог за неё и экономил два часа в день на дороге; а Фриц приобрёл порядочных квартирантов, скрасивших его теперешнее одинокое существование.

Помимо этого, Эстер оказалась прекрасной хозяйкой и, впервые со дня смерти жены, в доме Нойбауэра запахло вкусно приготовленной пищей, прояснились свежевымытые окна, исчезла из самых отдалённых закутков грязь, засверкала в витрине посуда, вернули свой первозданный цвет пожелтевшие занавески, посвежели отдраенные полы, и старый дом, построенный ещё прадедом Фрица, словно помолодел вдвое. Кстати, сходство Нойбауэра с предком, чей портрет с лихо закрученными кверху усами, а-ля император Вильгельм, украшал стену в гостиной, было удивительным. Если б ещё усы подкрутить.

Так они прожили месяца четыре. Хаим работал с янтарём, с каждым днём восстанавливая и совершенствуя своё мастерство. Эстер, явно войдя во вкус хозяйки и, словно навёрстывая упущенное, старалась каждый день порадовать мужчин хоть каким-то разнообразием блюд, будучи сильно ограниченной в выборе продуктов. Ну, а добытчик Фриц исправно следил за тем, чтобы его новая семья не нуждалась. Особенно заботился он об Эстер, которая по его глубокому убеждению была очень худа и до неприличия мало ела.

И всё же, несмотря на внешне нормализовавшуюся жизнь, Хаим с подругой понимали, что бесконечно так продолжаться не может. Работая в мастерской, Хаим почти перестал наведываться в порт, отпускать же Эстер одну не соглашался. Она предложила поговорить начистоту с Фрицем, как с человеком опытным и со связями, и Хаим согласился, пообещав сделать это в ближайшие дни. Подходящий случай вскоре представился.

В этот день Фриц вернулся домой раньше обычного и в отличном настроении. Поочерёдно извлекая из своего бездонного вещмешка, как фокусник, «палку» копчёной колбасы, фунта два говядины, десяток яиц, три банки консервов, «кирпич» ржаного хлеба, две плитки шоколада, небольшую банку кофе и эффектно завершив номер гордым водружением на столе полуторалитровой бутыли мутноватого шнапса, объявил:

– Гуляем, хозяйка. Зови мужа, собирай на стол. День рождения сегодня у меня!

– Ну вот, а у нас подарка нет, – огорчилась Эстер.

– Да брось, вы здесь – не один в четырёх стенах сижу – уже подарок по нынешним временам.

Праздничный стол с туго накрахмаленной скатертью накрыли меньше, чем за час. Хаим в очередной раз подивился способности Эстер быстро соорудить несколько блюд из ограниченного набора продуктов.

– Дорогой Фриц, – хрустальная рюмка в тонких длинных пальцах Эстер смотрелась изящно, – мы с мужем, – она впервые назвала Хаима так, – сердечно поздравляем Вас с днём рождения. Желаем крепкого здоровья, счастья, благополучия и мира. Как говорят у... в общем, есть такое выражение: желаем прожить до 120 лет!

– Спасибо, дочка, – именинник довольно разгладил усы, – не знаю, сколько мне ещё суждено небо коптить, но постараюсь делать это с достоинством.

– Кстати, подарок для Вас у меня есть, – Хаим поставил на стол янтарную статуэтку, – как раз утром закончил.

Оливково-жёлтая фигурка в солдатской кепке, с вещмешком и длинными, опущенными вниз усами, напряжённо всматривалась в даль. Фриц нацепил очки и придирчиво осмотрел работу.

– Сходства ты добился, молодец. Пару штрихов я бы, пожалуй, добавил, но в целом – это лучшая твоя работа за четыре месяца. Можешь считать, что мастерство к тебе вернулось.

Он обернулся и аккуратно установил фигурку на полке своих выставочных экземпляров. Хаим просиял.

– Признаюсь, дорогие ребята, я вам немного соврал. День рождения у меня только через полгода. Но сегодня произошло событие, в результате которого я, можно сказать, родился заново.

Фриц достал из кармана и бережно развернул сложенный вчетверо листок.

– Письмо от Дитера пришло. Жив мой мальчик!

Командир артиллерийского взвода унтер-офицер Дитер Нойбауэр заканчивал войну в Праге, и с апреля месяца не подавал признаков жизни. Учитывая кровавую мясорубку финишных дней войны, шансов на возвращение сына у Фрица оставалось немного. Радостное известие из мордовского лагеря военнопленных, сопровождённое уверенностью в скорой амнистии, вселяло надежду на счастливую старость и продолжение рода.

После новых поздравлений и последовавших за ними трёх рюмок, у Эстер с непривычки закружилась голова, она извинилась и ушла наверх, оставив мужчин одних. Фриц оказался человеком, умеющим «держать планку». Рюмки-напёрстки были немедленно заменены на более подобающие радостному событию фужеры, которые наполнялись им с минимальным временным интервалом. Количество выпитого внешне никак не отражалось на Нойбауэре, чего нельзя было сказать о его разговорчивости. За месяцы, прошедшие со дня их знакомства, Хаим почти ничего не знал ни о семье Фрица, ни о его политических пристрастиях, взглядах на общественное устройство и тому подобное.

Сейчас, будучи в отличном расположении духа, хозяин дома похоже собрался исправить этот пробел. Так Хаим узнал, что Фриц всегда симпатизировал политическим партиям центра, делающим упор на христианские ценности. На выборы, впрочем, не ходил, считая их формальностью и пустой тратой времени, о чём сильно жалел после прихода Гитлера к власти. Нацистов встретил с подозрительностью, переросшей впоследствии в стойкую брезгливость и неприятие. Борцом с режимом, как и большинство критично настроенных к власти немецких бюргеров, при этом, конечно, не был. С похожей неприязнью Фриц относился и к коммунистам, считая их обратной стороной той же медали, с одного бока которой топорщилась короткая щётка усов несостоявшегося художника из Браунау; с другого – более пышная поросль на верхней губе недоучившегося семинариста из Гори.

Западных союзников-победителей Нойбауэр воспринимал по-разному. Американцев уважал, французов скорее презирал, а англичан откровенно ненавидел. Правда, с объективностью это имело мало общего – вопрос был сугубо личным.

6 мая 1943 года на подступах к городу Бизерта в Тунисе английский снайпер точным выстрелом смертельно ранил младшего сына Нойбауэра Ральфа, неосторожно высунувшегося из окопа. Мальчишке не исполнилось ещё и девятнадцати, он прослужил в армии всего ничего и погиб за неделю до капитуляции итало-немецких войск в Северной Африке.

Меньше, чем через три месяца началась англо-американская операция «Гоморра» – серия «ковровых» бомбардировок Гамбурга. 24 июля жена Фрица Герда засиделась в гостях и заночевала в квартире у золовки – сестры Нойбауэра в гамбургском районе Альтона. Фугас, сброшенный с бомбардировщика «Ланкастер» Королевских ВВС Великобритании, пробил насквозь трёхэтажный дом, а последовавшие за ним зажигательные бомбы довершили уничтожение тех, кто ещё оставался в живых.

Таким образом, Фриц лишился всех близких, и заставить себя относиться по-другому к англичанам не мог. Однако, признавал тот факт, что страшные бомбардировки союзниками немецких городов стали следствием авиационной «Битвы за Британию» 1940 года, да и вообще, война есть война. Полученное известие от старшего сына походило на чудо, поверить в которое до конца Нойбауэр пока был не в состоянии.

Налив ещё по одной, хозяин дома ободряюще кивнул Хаиму, теперь, мол, твоя очередь. Откровенность за откровенность. Рассказывал Хаим недолго, поскольку в общих чертах историю его Фриц знал. Про Эстер поведал только основные факты, не посвящая собеседника во все ужасные подробности гибели её семьи. В конце сообщил о их решении как можно быстрее покинуть Европу и спросил о возможности договориться насчёт места на корабле.

Несколько минут Нойбауэр молчал, опустив коротко стриженую седую голову и уставившись в стол. Наконец, вздохнул и тяжело посмотрел на Хаима. В серо-зелёных глазах, обрамлённых мелкой сеткой морщин, разлилась боль.

– Ты мог бы и раньше рассказать мне, сынок. Хотя, после того, что с вами сделали, доверять первому встречному немцу...

Хаим хотел возразить, но Фриц фирменным рублёным жестом остановил его.

– Не спорь, я в курсе, о чём говорю. Скоро здесь появится немало людей, утверждающих, что они ничего не знали о массовом уничтожении евреев. Брехня! Все видели, как закрывались еврейские магазины, врачебные кабинеты, канцелярии, аптеки. Как потом исчезали их еврейские соседи. И никто назад не вернулся! Люди не слепцы и не идиоты. Все всё понимали, догадывались. И молчали. Я тоже молчал. Трудно винить обывателей в отсутствии героизма. Героизм, он вообще – понятие штучное. Но и оправдания нам нет. Не знаю, могло ли подобное произойти в другой стране... наверное, могло. Но произошло в нашей – поэтому и ответственность на нас, немцах.

Он налил полный фужер шнапса и залпом выпил. Разгладил усы, подумал.

– Жаль, что уехать хотите, привык я к вам, душой, можно сказать, прикипел. С отъездом помогу, у старого Фрица везде связи имеются. Да, кстати, имена-то ваши настоящие как?

Хаим ответил. Имя «Эстер» понравилось Фрицу чрезвычайно.

– Действительно, как царица. А то придумали тоже – «Эмма»! У меня тётка была – Эмма – та ещё скряга старая. До девяноста с лишним лет прожила, сыновей схоронить успела, всю жизнь над своими бриллиантами тряслась. Когда её не стало, внуки весь дом перевернули, да так и не нашли ничего. Не иначе, на тот свет с собой забрала!

Месяца через полтора Фриц принёс новость.

– Вчера в порт прибыл панамский сухогруз «Сан Мартин». Несколько дней на разгрузку-погрузку, и он отправляется обратно в Латинскую Америку. Знаю, вам хотелось бы попасть в Палестину. Я наводил справки: англичане не желают видеть еврейских беженцев на своей подмандатной территории, и немногие отправляющиеся туда корабли подлежат строгому контролю. Просочившихся каким-то путём евреев чёртовы бриты отлавливают, отправляя в концлагеря на Кипре.

– Поэтому предлагаю следующее. На «Сан Мартине» у меня есть человек – моторист Руди Хаас, немец. Парень неплохой, порядочный, правда, до денег жадный. Но это не ваша забота, я всё решу – он мне обязан. Вы можете уехать в Аргентину, немало евреев в 30-х туда от нацистов бежало, да и немцев тоже. А там, глядишь, ситуация изменится, и попадёте в свою землю обетованную. Подумайте, только не долго.

Обидно, когда отбирают мечту. Или приходится откладывать её в долгий ящик. И хотя Эстер внутренне примирилась с мыслью о переезде не в Эрец Исраэль, принятие окончательного решения оказалось болезненным. Хаим, всё больше разделявший сионистские взгляды Эстер, сам был не в восторге от Аргентины. Но и оставаться в Германии они больше не могли. Утром Фриц получил их согласие.

Расставаться с человеком, ставшим тебе близким, вообще тяжело. Особенно, если этих близких у тебя совсем не осталось. И, особенно, если знаешь, что расстаёшься, скорее всего, навсегда. Эстер вытирала слёзы. Фриц надвинул козырёк кепки поглубже, так, чтобы не было видно глаз. Хаим взвалил на плечо тяжёлый вещмешок, неловко протянул руку.

– Погоди, возьми вот, – Фриц протянул ему картонную коробку.

В ней, аккуратно завёрнутые в бумагу, лежали янтарные фигурки – большая часть из сделанных им в Гамбурге.

– Бери, пока устроитесь, туда-сюда, будешь продавать потихоньку. И не продешеви – работа качественная.

– Спасибо, Фриц, я...

– Это ещё не всё, – Нойбауэр полез за пазуху и осторожно извлёк из серого бархатного мешочка мраморно-белый самородок.

– Продашь только, если станет невмоготу.

Хаим отступил и убрал руки за спину.

– Кнокен не возьму – не заслужил. И не уговаривайте.

– Послушай, сынок, – Фриц сдвинул кепку на затылок, и Хаим заметил, что обычно суровые глаза цвета хаки смотрели сейчас куда мягче обычного, – я на этом свете дольше вас обоих живу, и кое-что понимать научился. Есть вещи, которые ни за янтарь, ни за какие деньги не купишь. Когда мы с тобой познакомились, меня уже мысли нехорошие одолевать стали. Я ведь всегда семейным человеком был – всех война забрала. О ком заботится, для чего жить? Знаю, вам много хуже пришлось, но ведь вы молодые, друг друга нашли, всё впереди у вас. А я всерьёз подумывал: завещаю дом благотворительной организации или приюту детскому, а сам – камень на шею и с моста в Эльбу. К жизни, вы меня вернули, Хаим, к жизни... Теперь, даст Б-г, Дитер скоро вернётся, женится, внуков нянчить буду. Вот и подумай сам, велика ли плата – кнокен за жизнь человеческую?

***

Путешествие на «Сан Мартине» заняло почти четыре недели. Сухогруз заходил по дороге в порты Рио-де-Жанейро и Монтевидео. Моторист Руди разместил их в какой-то подсобке без окна, попросив не выходить днём и выпуская на палубу подышать воздухом ночью. Дважды в день он приносил еду, убирал ведро с нечистотами, не задавал лишних вопросов и, в целом, был корректен и вежлив.

Эстер немного укачивало, но спокойный океан и внушительные габариты корабля сделали плавание в целом безболезненным. Уже после отплытия Хаим обнаружил конверт со ста американскими долларами – ощутимой по тем временам суммой. Хитрый Фриц, понимая, что после получения щедрых подарков, молодые люди наотрез откажутся от денег, прощаясь, незаметно сунул конверт Хаиму в карман, сопроводив запиской: «Не сердись, захочешь – отдашь, когда разбогатеешь. Заодно будет повод встретиться». Эти деньги очень пригодились им поначалу в Аргентине.

Буэнос-Айрес, в просторечии Байрес, встретил их тридцатиградусной жарой, смешным карканьем попугаев в развесистых кронах вечнозелёных пальм и непривычно большим количеством трамваев, являвшихся основным общественным транспортом города. Лето в феврале – забавный сюрприз Южного полушария, поставил Хаима с Эстер перед очередной, впрочем, легко решаемой проблемой – элементарным отсутствием летней одежды.

Поселившись в маленьком пансионе в припортовом итальянском районе Ла Бока, благодаря заботливому Фрицу, снабдившему их зелёной купюрой с изображением ученого, публициста, дипломата и президента Бенджамина Франклина, они получили неожиданную возможность спокойно осмотреться, акклиматизироваться, осмыслить резкую смену декораций своей жизни и начать планировать следующие шаги.

Начинать следовало с коммуникации, ибо на известных им языках в Байресе, как им тогда казалось, не говорили, а пары десятков любезно накарябанных на бумажке Руди Хаасом испанских слов никак не хватало даже для самого примитивного общения. Языковые курсы если где-то и существовали, их ещё предстояло найти и иметь чем оплачивать, а фактор времени и денег играл решающую роль.

Вскоре они обнаружили, что люди, говорящие с ними на одном языке в Буэнос-Айресе есть, их, похоже, не так уж мало, и день ото дня становится больше. Именно тогда, в начале 1946-го по, так называемым, «крысиным тропам» (от англ. Ratlines), в Аргентину стали активно прибывать из Европы беглые нацисты и их пособники. Помимо немцев в стране оказались коллаборационисты режима Виши из Франции, хорватские усташи, рексисты – представители валлонского фашистского движения Бельгии, власовцы, украинские националисты.

Всё чаще Хаим с Эстер оборачивались на улице, услышав понятную речь, с изумлением взирая на характерного типа молодчиков, мало напоминающих беженцев, очевидно убеждённых как в своей безнаказанности, так и в том, что если кто и понимает их в Аргентине, то только свои.

Эстер и Хаим бежали в Южную Америку от европейского антисемитизма. Сейчас эта ненависть догоняла их здесь. Казалось, в мире не осталось уже уголка, где они смогли бы жить спокойно, и что даже покинув Землю, перемахнув миллионы световых лет и высадившись на маленькой планете в далёкой галактике, они непеременно встретят ухмыляющуюсю юдофобскую рожу.

В тот вечер они возвращались в пансион с обычной прогулки. Днём с юго-запада задул освежающий памперо (холодный ветер, связанный с вторжениями антарктического воздуха), так что к вечеру стало заметно прохладнее. На углу Аристобуло дель Валле и Изабель ла Католика из бара вывалились двое в крепком подпитии. Швабское произношение однозначно выдавало уроженцев юга Германии. Эстер сразу хотела перейти на другую сторону улицы, но Хаим отказался: с какой стати, собственно? На следующем квартале подвыпивших немцев окружила стайка девиц не вызывающей сомнения профессии. Они были крикливы, напористы и пытались демонстрировать свои прелести прямо на тротуаре. Со смехом отбившись от проституток, их несостоявшиеся клиенты нетвёрдой походкой продолжили путь по вечернему городу и возобновили диалог.

– Этих на улице точно снимать нельзя – обязательно заразу подцепишь, да и обворовать могут. Хорст рассказывал, в Байресе есть приличные заведения с гарантированно чистыми девками. Дороже, конечно, но оно того стоит.

– Не знаю, как тут, Хуго, но вот у нас в лагере бордель был – такие бабы – закачаешься! Особенно, из Восточной Европы. И гигиена – на высшем уровне.

– И часто посещать доводилось?

– Увы, нет. Директива рейхсфюрера запрещала лагерному персоналу контакты с этими женщинами. Мы пользовались услугами специального борделя для офицеров СС. Хотя, запретный плод – сам понимаешь...

– О чём речь, Райнер! Скажу тебе честно... раньше о таком и думать боялся, а теперь, чего уж... Мне всегда еврейку попробовать хотелось. У нас в Штутгарте семья одна врачей жила по соседству. Евреи, они ж, как ни врачи, так адвокаты, или там банкиры всякие были. А я – простой паренёк, отец маляр, мать в столовой работала. С дочкой врачей этих, Дорой, в одном классе учился. Красивая девка, скажу тебе, была. Волосы чёрные – вороново крыло, а глазищи голубые, понял? В старших классах у нас с ней, типа, любовь намечалась. Пару-тройку раз погулять сходили, в кино. Пообжимались, там, поцеловались – но не больше! Я её обычно до угла домой провожал, а в последний раз под самое окно пробрался и полчаса слушал, как мамаша её вычитывает. Объявила мне, короче, Дора на следующий день с глазами запухшими, что мы расстаться должны. Не ровня я им оказался, докторам еврейским. Психанул я, в общем, послал её, а вечером полбутылки корна выдул и три окна им в доме расколошматил. Наши как раз в тот год к власти пришли, так эти даже в полицию заявлять побоялись. Поклялся я себе тогда, что поквитаюсь с евреями этими. Осенью 1941-го я уже оберштурмфюрером на Вильгельм-Муррштрассе (главное отделение гестапо в Штутгарте) служил и лично проследил, чтобы их семейка в первую партию депортированных в Ригу попала. Дору сперва оставить хотел, а потом раздумал. Яблоко от яблони – нечего жалеть. Только, когда отправляли их, не удержался – на вокзал приехал. Захотелось в последний раз в глаза её голубые посмотреть. Увидела чтобы, кем пренебрегла. Так, знаешь, эти свиньи еврейские накануне всей семьёй мышьяком траванулись. Обломали мне, гады, весь кайф... А Дору я до сих пор вспоминаю. Даже, если с бабой какой ложусь, глаза закрываю – и с ней представляю себя...

– Не печалься, Хуго, – хлопнул его по плечу приятель, – найдём тебе в Байресе еврейку. Их тут, говорят...

Он не закончил предложение. Подскочивший сзади Хаим сшиб эсэсовцев головами так, что сухой деревянный стук, похожий на звук удара рогов, сошедшихся в поединке оленей, гулко разнёсся по кварталу. Хаим продолжал бить упавших ногами, и, возможно, убил бы, если бы не Эстер. Вцепившись в мужа, она с неожиданной силой оттащила его в боковую улочку, и очень своевременно, поскольку вокруг поверженных нацистов стала собираться толпа, а значит, недолго оставалось до прибытия полиции, разбирательство с которой совсем не входило в планы ещё не оформивших до конца документы Хаима и Эстер.

В пансионе Хаим залпом выпил стакан тепловатого вина и начал понемногу успокаиваться.

– Мы не можем отомстить всем этим нелюдям, – гладя его по руке тихо и убеждённо говорила Эстер, – но я знаю, я чувствую, что раньше или позже, на этом свете или на том, им придётся отвечать за содеянное. И ответ, к которому их призовут, будет страшен. Наши родные не останутся неотомщёнными, Хаим.

***

Решение покинуть Буэнос-Айрес стало совместным. От хозяйки пансиона, говорившей понемножку на всех языках, они узнали, что в Аргентине вот уже с полвека существуют еврейские сельскохозяйственные поселения. Выяснить адрес в справочном бюро не составило труда, и уже через два дня Хаим с Эстер вышли из поезда на крошечной станции с громким названием «Villa Gobernador Dominguez». К окрашенной в цвета шлагбаума металлической раме с вышеупомянутой табличкой была привязана бурая худая корова, равнодушно щиплющая остатки вытоптанной травы близь железнодорожных путей.

– Та-ак, – присвистнул Хаим, – приехали.

На деле всё оказалось не так уж плохо. В конце 1880-х годов еврейский меценат барон Морис де Гирш основал Еврейское колонизационное общество с благой целью –обеспечить страдающих от погромов в России евреев безопасным местом для проживания. Для этого он приобрёл обширные участки сельскохозяйственных угодий в Северной и Южной Америке. В Аргентине, в провинции Энтре-Риос де Гирш купил почти 45 тысяч акров плодородной земли.

Промозглым зимним днём в августе 1889-го в порт Буэнос-Айреса из Украины прибыл немецкий пароход «Вессер», доставивший первые 136 еврейских семей – чуть больше 800 человек, основавших первое сельскохозяйственное поселение, назвав его именем человека, благодаря которому чудо переселения за океан стало возможным – Мойзесвилль.

Городок, скорее посёлок, Вилья Домингес, находящийся без малого в четырёхстах километрах к северу от Буэнос-Айреса, куда судьба на сей раз забросила Хаима и Эстер, был микроскопически мал по сравнению со столицей, однако отнюдь не малозначителен в местном масштабе. С момента своего основания он стал главной еврейской колонией в Энтре-Риос и местом расположения одного из важнейших агрокооперативов в стране «Fondo Comunal Sociedad Cooperativa Agricola Limitada».

С изумлением смотрели новоприбывшие на диагонально расходящиеся от центральной площади широкие улицы в обрамлении мачтовых пальм, редковатых сосен и аккуратно подстриженных кустарников. За эту площадь местные с гордостью называли Вилья Домингес «Парижем Энтре‑Риоса», намекая на разбегающиеся от тамошней площади Этуаль лучи-проспекты. Разве что, знаменитую Триумфальную арку воссоздать не удалось. Впрочем, она была здесь и не нужна.

Простые глиномазанные строения городка выглядели опрятно и напоминали украинские хаты. В Вилья Домингес имелись: банк, фабрика льняного масла, элеваторы, библиотека и первая еврейская больница в Южной Америке. Синагога и еврейское кладбище довершали облик этого удивительного штетла, затерянного среди аргентинских пампасов.

Не менее интересны оказались и жители городка: худощавые, загорелые, большинство мужчин в фетровых шляпах с жёсткими прямыми краями и в бордовых шейных платках, похожих на наши пионерские галстуки. Семитские черты в их облике уже вытеснялись индейскими, креольскими, кожа задублялась солнцем и ветром, одежда пропитывалась запахом пряных полевых трав, смешанным с терпким потом быков и лошадей, и, казалось, что вольный дух оглушающих степных пространств меняет сам генетический код этих людей.

Пожилые ещё говорили на идиш с частыми вкраплениями испанских слов; у молодых – наоборот: латинская скороговорка периодически разбавлялась колоритными выражениями на мамэ лошн.

Приютившая Эстер и Хаима семья их ровесников Алехандро и Марии Мушник была смешанной. Алехандро – внук часовщика из Бердичева Зелига Мушника, одного из основателей колонии Вилья Домингес и обладателя одной из первых могил на местном еврейском кладбище. Креолка Мария происходила из рода гаучос, как называли в этих местах пастухов-ковбоев. Именно такую профессию пришлось осваивать на новой родине еврейским аптекарям, портным, скрипачам, балагулам и парикмахерам, что, в принципе, было не так страшно. В конце концов, наши праотцы тоже пасли скот.

Небольшая, резколицая, с крепко сбитой фигурой и оливкового цвета кожей Мария прекрасно управлялась с детьми, хозяйством и охотно принимала дома многочисленных родственников с обеих сторон. Общалась она с Алехандро

по-испански, хотя и многое понимала на идиш. Мария моментально подружилась с Эстер, научив её готовить локро – рагу из кукурузы, бобов, говядины и картофеля, и с удовольствием переняв, в свою очередь, оригинальный рецепт форшмака и кугеля.

На третий день по приезду Хаим отправился с Алехандро посмотреть, как объезжают диких лошадей. Зрелище оказалось впечатляющим. В небольшом загоне находилось несколько отловленных накануне коней. Алехандро выбрал пегого с короткой гривой, дико косящего глазом нервного жеребца, ленивым взмахом раскрутил над головой свёрнутое лассо и с первого раза набросил его на шею животного. С двумя помощниками они втянули жеребца в сужающийся выход из загона, заблокировав его поперечными перекладинами с обеих сторон и быстро закрепили на нём импровизированное седло и верёвочную уздечку. Поплотнее натянув шляпу, Алехандро впрыгнул в седло, устроился поудобнее и отрывисто выкрикнул: «Ole!» (Давай! – исп.)

Помогавший мальчишка не успел до конца вытащить переднюю перекладину, которую жеребец мощно отбросил копытом, вылетев из загона и зайдясь в бешеном танце с недостающей, разве что, музыкой. Он наклонял голову, резко взбрыкивая задом, взвивался на дыбы, подпрыгивал одновременно на четырёх ногах, бросался вперёд, резко останавливаясь, и вновь повторяя предыдущий манёвр. Пегий использовал весь отпущенный ему природой арсенал, дабы сбросить с себя инородное тело всадника.

Алехандро швыряло из стороны в сторону, казалось, ещё рывок, и он вылетит из ненадёжного седла, но каждый раз он успевал принять единственно верное положение, максимально отклонившись назад или приникнув к самой гриве, плотно обхватив жеребца ногами и нахлёстывая его по крупу короткой верёвочной плетью. Минут через двадцать пегий выдохся. Он тяжело и часто дышал, прижимал уши, по его потным задним ногам пробегала лёгкая дрожь. Алехандро перекинул уздечку помощникам, которые осторожно втянули коня в загон.

– Добрый жеребец, с норовом, – Алехандро стянул шляпу и бросил пегому сухарь. Тот фыркнул и отвернулся.

– Гордый, – Алехандро довольно улыбнулся, – ничего, привыкнет.

Хаим подумал, что для того, чтобы так держаться в седле, здесь надо родиться. Сматывая лассо и словно прочитав его мысли, Алехандро бросил:

– Месяц. За месяц будешь у меня нормально ездить, а там, если захочешь, и объезжать научишься. Не каждому дано, понятно: коня надо чувствовать, баланс держать, вестибулярный аппарат иметь хороший, но главное – не бояться. Если внутри тебя страх сидит – к дикому жеребцу лучше не приближайся. А вообще, наука не сложная – не бином Ньютона.

– Про бином-то ты откуда знаешь?

– А ты что думаешь, если мы на другой стороне земли живём, у нас мозги вверх тормашками? – с лёгкой обидой ответил Алехандро. – Да у меня физику Соломон Пинскер преподавал, таких учителей, чтоб ты понимал, не то, что в вашем местечке, в Байресе не сыщешь!

– Да, не сердись ты, – приобнял за плечи нового друга Хаим, – я сам дальше семилетки не продвинулся – тот ещё учёный!

– Мне сердиться не пристало – я гаучо, – нахлобучил шляпу на голову Хаима Алехандро. – Гляди-ка, пегий сухарь схрумал. Сказал же – добрый конь!

На следующий день, в пятницу вечером, Эстер и Хаим с волнением переступили порог местной синагоги. Причём, если для Эстер, чьё детство прошло в довоенной свободной Литве, посещение синагоги было так же естественно, как проживание на улице, носящей имя великого Гаона, то Хаим в еврейском молитвенном доме не бывал ни разу. Вернее сказать, в доме-то он бывал, а вот с еврейским и молитвенным – не сложилось. Раввина в их местечке посадили ещё в начале 30-х, в синагоге устроили «дом народного творчества» (не пойми, правда, какого творчества и какого народа!), поэтому и выпала Хаиму сомнительная честь, стать представителем первого поколения евреев за всю историю, напрочь лишённого своей религии. Впрочем, этот существенный недостаток Хаим намеревался сейчас исправить.

Здание было небольшим, побеленным бежевой краской, с магендавидом на витражном стекле над дверью и ещё одним, помассивней, сверху. Скромное убранство внутри компенсировалось особым духом намоленности, отличающим синагоги и бейт мидраши от остальных, внешне не различимых зданий. Неширокие окна с внутренними ставнями, мозаичный пол, расположенные по сторонам от бимы полированные скамьи, две каменные ступени к высокому, увенчанному негасимой свечой арон кодешу. Хаим вспомнил, что похоже выглядела синагога в его родном местечке, там только ещё печка была.

А через месяц в синагоге Вилья Домингес состоялась свадьба. Зная, насколько это важно для Эстер, Хаим поговорил с Алехандро и посоветовался с раввином. Не имея возможности оплатить настоящее торжество, да и не зная близко ещё почти никого в посёлке, молодые представляли себе маленькую церемонию со скромным ужином в доме Мушников. Когда же наступил день свадьбы, и взволнованные Эстер и Хаим направились к синагоге, они обратили внимание на странное отсутствие людей на улицах. Загадка разрешилась уже через несколько минут.

Почти всё население посёлка собралось перед синагогой. Жители пришли разнаряженные, с детьми; они несли корзины с продуктами, бутыли с вином, охапки цветов, стопки скатертей, узлы с посудой, доски и чурбаки для импровизированных столов и скамеек – Б-же, чего они только не притащили!

Хаим очень смутился, а Эстер расплакалась так, что женщинам пришлось её успокаивать, а потом вновь приводить в порядок и наносить макияж – ведь невеста должна быть самой красивой! И всё же, Хаим не ощущал себя бедным родственником на собственной свадьбе. Главный подарок любимой он преподнёс сам, съездив в Байрес, продав там большую часть своих гамбургских работ и купив обручальное кольцо, а также роскошное свадебное платье, в точности такое, о котором мечтала Эстер.

Когда под хупой Хаим, надевая на указательный палец невесты кольцо, произнёс фразу: «Арей ат мекудешет ли бе-табаат зо ке-дат Моше вэ-Йисраэль» («Вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Исраэля» - иврит), разбил завёрнутый в салфетку стакан, в память о разрушении Иерусалимского Храма, ибо тот, кто строит семью, будто отстраивает Храм, а каждый, кто веселит жениха и невесту, – отстраивает стену разрушенного Иерусалима, и многочисленные гости закричали: «Мазл тов!», Эстер вновь чуть не разрыдалась, однако, сдержала себя.

Вскоре после свадьбы муниципалитет выделил Бурштынам маленький домик, состоящий всего из двух комнат, зато с собственным патио (внутренний дворик – исп.) и кусочком земли, на котором Эстер высадила свои любимые гладиолусы и неприхотливые аргентинские каландрии.

Хаим трудился с Алехандро, с каждым днём всё глубже постигая различные нюансы ремесла гаучо, несложного на первый взгляд, но это – на первый (а вы попробуйте набросить лассо на скачущую лошадь!); получая неожиданное удовольствие от работы, не имеющей ничего общего с его профессией, изучая новый язык и общаясь с людьми простыми, открытыми, безоговорочно принявшими его в свой узкий круг.

Эстер, проучившаяся перед оккупацией два года в педагогическом училище, устроилась в местную школу преподавательницей идиша и немецкого, оказалась очень востребована, и ощущала искреннюю привязанность не только учеников, но и особенно их бабушек с дедушками, внезапно «воспылавшими» любовью к внукам и являвшимися теперь регулярно забирать детишек из школы, чего не делали раньше и в чём не было никакой нужды в маленьком посёлке, готовых часами разговаривать на языке, уходящем и здесь, к великому сожалению, в прошлое.

Минул год, и в начале зимнего месяца июня (они так и не смогут привыкнуть к этой диковинной смене времён года) на свет появилась Бэлла – трогательное существо с длинными пальчиками, тёмными вьющимися волосиками и огромными чёрными глазами, с первых дней на земле, казалось, осмысленно взирающими на окружающих. Её назвали в честь бабушки, на которую, как утверждала Эстер, малышка была похожа больше, чем на неё саму.

С рождением Бэллы их жизнь наполнилась новым качеством, позволила переоценить прошлое и под иным углом зрения взглянуть в будущее. Эстер ведь серьёзно сомневалась, что после всего перенесённого в лагерях она вообще сможет когда-нибудь иметь детей. Рождение ребёнка стало для них ниспосланным Небесами благословением, своеобразным знаком незыблемости заключённого на Синае завета и подтверждением обещания не оставлять избранный Им народ.

Устоявшееся, безоблачное, нормальное существование убаюкивало, казалось Хаиму естественной и логичной компенсацией за пережитое, но, вместе с тем, какая-то глубинная часть его души сопротивлялась, трепетала, словно свеча на ветру, заставляя просыпаться перед рассветом, тревожно вглядываясь в ещё тёмную щель зашторенного окна или застывая на несколько минут в степи, отпуская поводья и теряя контроль над разбредающимся в разные стороны стадом.

Поначалу он не мог определить причину этого беспокойства, однако, к середине 1948-го, после образования Израиля и развязанной арабами войны на уничтожение, тревога усилилась и сомнения в источнике внутреннего дискомфорта отпали. Хаим поговорил с Эстер, лишний раз убедившись в одинаковой направленности движения их душ. Тогда они ещё не знали, что это внутреннее смятение, помимо генетически заложенной тяги к Сиону, имеет сейчас и другую подоплёку.

А пока они, как и большинство жителей Вилья Домингес и других еврейских колоний, испытывали определённое воодушевление и осторожную надежду. Президент Аргентины, неоднозначный и противоречивый Хуан Доминго Перон, бывший военный атташе в Италии в конце 30-х, явно симпатизировавший нацистам и предоставивший тысячам из них убежище в своей стране, в то же время совсем не разделял антисемитизм и человеконенавистническую идеологию Гитлера. 31 мая 1948 года Аргентина стала одной из первых стран, признавших Израиль, установивших с ним дипломатические отношения и не препятствовавших репатриации евреев на историческую родину. Услышав по радио о решении правительства Перона, Хаим с Эстер молча обнялись. Речь не шла об альтернативе «да-нет», вопрос стоял лишь: «Когда?»

Но, видимо, в жизни не бывает так, чтобы всё шло хорошо. Не только тоска по нереализованной мечте возвращения в свою страну оказалась причиной душевного беспокойства обоих. Где-то с конца июля Эстер почувствовала недомогание. Она стала быстро уставать, начались головные боли, ломило суставы, периодически поднималась и падала температура. Эстер приходилось выдерживать и не такое, поэтому она старалась не придавать значения и ничего не говорила Хаиму. Однажды за завтраком у неё прямо за столом из носа пошла кровь, что сильно испугало маленькую Бэллу и встревожило Хаима, замечавшего в последние дни, что с женой не всё в порядке. Когда носовое кровотечение вечером повторилось, Хаим наутро буквально насильно потащил Эстер в местную больницу.

Молоденький доктор, недавно закончивший медицинский факультет, серьёзно хмурил брови, подолгу прислушивался к шорохам в прикладываемом к груди и спине пациентки стетоскопе, но ничего вразумительного сказать не мог. Через три дня, отпросившись с работы и заняв у знакомых денег, Бурштыны робко позвонили в золочённый колокольчик на массивной дубовой двери солидной практики доктора медицины, профессора Густаво Малкеса, известного в Буэнос-Айресе врача, уроженца соседнего поселения Кармель. Моложавый профессор, с аккуратно подстриженными усами, аристократически седыми висками и маленькими, почти женскими, чувствительными руками вихрем ворвался в кабинет, ошарашив Хаима и Эстер пулемётной скороговоркой. Заметив их растерянность и быстро заглянув в заполненную карточку, улыбнулся и перешёл на идиш.

Подробно расспросив о жалобах, рассмотрев с увеличительным стеклом синяки на руках и мелкие красные точки под кожей, он попросил Эстер пройти за ширму и раздеться. Закончив осмотр, доктор усадил Бурштынов в мягкие кожаные кресла, расположившись в крутящемся стуле по другую сторону старинного письменного стола.

– Что я Вам скажу, уважаемая, – он повертел в руках остро отточенный карандаш и поверх очков взглянул на Эстер, – наблюдаемые у Вас симптомы могут быть причиной различных заболеваний. Не хочу заранее Вас пугать, тем более, точный диагноз можно будет поставить только после специального анализа крови.

– Вы нас уже испугали, профессор, – тихо сказал Хаим, – всё... очень плохо?

– Давайте подождём результатов анализа.

Ответ пришёл через неделю. Острый лимфобластный лейкоз – рак крови. В коротком сопроводительном письме профессор Малкес предлагал лечение в хорошей клинике Буэнос-Айреса, призывал верить в себя и не падать духом. Прочтя письмо, Хаим вытащил из-под кровати чемодан, объявил, что завтра они едут в Байрес и, не глядя на жену, нарочито деловито засобирался.

– Сядь, Хаим, прошу тебя, – в голосе Эстер прозвучало нечто, заставившее мужа сразу повиноваться.

Он присел рядом, исподлобья глядя на неё. Стантиенитовые глаза Эстер излучали спокойствие и непреклонную решимость. Такой он не видел её ещё никогда.

– Я знаю, что означает этот диагноз. От такой формы лейкоза умерла моя бабушка. Ей было 46 лет, я её не помню. Мама говорила, что онкология наследуется и очень боялась заболеть. Она до своего рака не дожила... – Эстер смахнула слезинку со своих махаоновых ресниц. – Вс-вышний избрал меня, сохранив единственной из всей семьи. Так же Он избрал тебя, сделав возможной нашу встречу. Он подарил нам Бэллу – продолжение наших родов на этой земле. И если Он решил, что моя миссия в этом мире завершена, я приму Его приговор безропотно.

Хаим хотел возразить, но Эстер сжала его руку в своей.

– Пойми правильно, я не собираюсь сдаваться перед болезнью. Но ложиться здесь в больницу, теряя время, вымаливая каждый лишний день и превращаясь в развалину, с отказывающими органами и замутнённым морфием сознанием, я не согласна. Поэтому, прошу тебя, давай поступим так, как нам давно подсказывало сердце – начнём собираться домой. Знаешь, в детстве мы с папой ходили по субботам в маленькую синагогу на улице Вокечу, там был один раввин молодой, он всегда много об Эрец Исраэль рассказывал. Я запомнила, это из Торы: «Даже если будут изгнанники твои на краю неба, то и оттуда соберет тебя Б-г, Всесильный твой, и оттуда возьмет тебя, и приведет тебя... в страну, которой овладели отцы твои». Мы вернёмся, Хаим, поверь, мы успеем.

Они уложились в два месяца. Оформили документы, собрались, попрощались с соседями. Хаиму удалось всё же уговорить Эстер ненадолго лечь в клинику. Доктор Малкес приходил каждый день, составил план лечения, давал советы. Динамика была неутешительной, болезнь прогрессировала. При выписке из больницы профессор сказал Эстер:

– Со дня открытия лейкемии, да и других видов рака, наука почти не продвинулась в создании эффективных лекарств и вакцины от этой беды. Фактически мы только лечим последствия и пытаемся облегчить страдания пациентов. При этом, как ни странно, многое зависит от самого человека, его настроя, желания победить болезнь. Вы – сильная личность и твёрдо знаете, чего хотите. Одна мысль о возвращении в Святую Землю придаёт Вам сил и мобилизует на борьбу. Не исключено, что когда Вы окажетесь там, в Вашем организме включатся некие внутренние защитные механизмы, объяснить действие которых наука пока не в состоянии. Однако, за годы врачебной практики, у меня было двое больных, находившихся на последней стадии рака и излечившихся самостоятельно, совершенно невероятным образом. Поэтому, следуйте велению своего сердца – отправляйтесь на Родину и да благословит Вас Г-сподь.

В порту Байреса их провожал Алехандро Мушник. Расцеловав Эстер и Бэллу, он обернулся к Хаиму и торжественно вручил ему традиционный нож гаучо с белой наборной рукояткой и кожаными, инкрустированными серебром, ножнами. Хаим не остался в долгу, подарив другу одну из последних своих янтарных фигурок – изготовившегося к прыжку гривасто-огненного льва. Алехандро полюбовался на свет переливом красок солнечного камня, спрятал фигурку в карман и заметил:

– Если у тебя там не сложится с карьерой ювелира, ты сможешь вполне зарабатывать на жизнь, как гаучо.

– В Израиле нет пампасов, и быков не разводят, – улыбнулся Хаим.

– Но пустыня же есть, овец разводят?

– Пустыня есть точно, наверное, и овцы имеются.

– Вот и будешь баранов пасти, даром я, что ли, тебя учил, – расплылся в белоснежной улыбке Алехандро.

***

Каюта небольшого пассажирского лайнера «Принцесса Летиция» была достаточно комфортабельна. Конечно, не «Queen Mary» и даже не злосчастный «Густлофф», но по сравнению с каморкой в трюме сухогруза, путешествовали они сейчас роскошно.

На корабле Хаим свёл интересное знакомство. Ротмистр царской армии Павел Сергеевич Канаев после разгрома Деникина очутился в Европе и, безуспешно проболтавшись десятилетие в Варшаве, Берлине и Париже, внял призыву белогвардейского генерала, географа и исследователя Ивана Беляева, перебравшись в 1929 году в Парагвай. Там он поступил на армейскую службу с сохранением воинского звания, но уже через полгода сцепился в баре Асунсьона с тремя местными офицерами, отметелив их так, что один чуть не помер в больнице, после чего Канаев был уволен из армии и переехал в Аргентину. В новой стране он попытался стать фермером, но для достижения успеха в работе на земле требовались навыки, которыми потомственный кавалерист не обладал. В последние годы Павел Сергеевич трудился в Байресе таксистом, швейцаром в гостинице, помощником фотографа, сторожем в зоопарке и, окончательно разочаровавшись в латиноамериканской экзотике, решил вернуться в уверенно поднимающуюся экономически послевоенную Европу.

Мужиком ротмистр казался простым, хотя и не без хитрецы, упрятанной в уголках глубоко посаженных, чуть раскосых глаз, и чем-то неуловимо напомнил Хаиму Фрица. Соотечественнику Канаев обрадовался, немедленно предложил выпить, что по русскому обычаю предполагает обстоятельный и задушевный разговор.

– Бур-штын. Нет, не ослышался. Через «ы». Нет, не прозвище. И не кличка. Самая, что ни на есть фамилия польская. Смешно звучит? Как самогон буряковый? Ну, каждый в меру своих пристрастий воспринимает. Да я не обижаюсь... Со знакомством по маленькой? Не бурякового, надеюсь? Ну, хорошо, я закусить принесу...

– ...между прочим, фамилия моя и немецкое происхождение имеет. Бернштайн – янтарь в переводе. В Америке дирижёр есть известный – Леонард Бернстайн – родственник наш дальний... Как по-немецки «Давай, выпьем!» будет? А зачем нам немецкий? Я ж не немец... Как кто? Еврей, конечно. Запутал тебя совсем? Еврей с польско-украинской фамилией немецкого происхождения и американскими родственниками. Без бутылки «русской» точно не разберёшься! Эста бьен (хорошо – исп.), текила тоже сгодится...

Интересным открытием для Хаима стало свободное сообщение постороннему человеку о своём еврействе. Факта естественного, свойственного любым нациям на планете, за исключением евреев, оказавшихся волею судьбы и иррациональной ненависти окружающих народов в положении изгоев, когда сама принадлежность к этносу, даровавшему человечеству веру в Единого Творца, являлась небезопасной и несла в себе прямую экзистенциальную угрозу.

Хаим с любопытством всматривался в бесстрастное лицо Канаева, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова на человека, которому, как царскому офицеру и белогвардейцу, филосемитизм едва ли был свойствен. И в этот момент сознание Хаима пронзила простая, как аксиома, мысль о том, что для него уже не имеет значения мнение других людей о его национальной принадлежности. Они могут любить его или ненавидеть, принимать или отвергать, уважать или презирать, но теперь это их, исключительно их проблема.

И как тогда, в северо-немецком лагере для перемещённых лиц он разом избавился от животного, почти осязаемого физически страха за свою жизнь, так и теперь из него вышла, подобно сезонной простуде, смешная, в сущности, боязнь, разочаровать собеседника сообщением о своей национальности. Именно поэтому он сейчас, освободившийся и выздоровевший, совершает алию, что очень точно означает на иврите – подъём, восхождение, возвышение. Эстер пришла к осознанию необходимости этого восхождения четыре года назад, чем лишний раз доказала, что она умнее его. Ничего, он не в обиде.

Хаим весело подмигнул удивлённому Канаеву, перевернул вверх дном пустой стакан и отправился укладывать спать Бэллу.

***

Старейшая тель-авивская больница «Хадасса» была переполнена. Оно и понятно – госпиталей в молодой стране пока не так много, а тут ещё и война. Тем не менее, приняли их хорошо, быстро нашли палату с двумя пожилыми женщинами, тоже страдающими онкологией; посоветовали, где снять поблизости комнату. Больничный режим здесь оказался нестрогий, и они каждый день после обеда гуляли по городу или, если Эстер чувствовала слабость, сидели в сквере напротив, наблюдая, как Бэлла, совершенно по-свойски, общается с местными детишками, уморительно наклонив голову, выслушивая сказанное на иврите и серьёзно отвечая на идише.

Недомогания у Эстер происходили не часто, состояние в целом стабилизировалось, и Хаим осторожно думал о возможной правоте теории профессора Малкеса о воздействии родной земли, как факторе, способствующем чудесному исцелению. Так они прожили осень, зиму, прекрасно отпраздновали Песах, когда на седер в столовой больницы собрались пациенты, весь персонал, их родственники, друзья; и это необыкновенное ощущение общности, единой большой семьи, очень долго собиравшейся из разных стран за одним праздничным столом, было столь потрясающе, что традиционная фраза: «В следующем году в Иерусалиме!» – не звучала больше несбыточной надеждой.

А сразу по окончанию праздника Эстер слегла. У неё началась тахикардия, губы и ногти приобрели синюшный оттенок, температура поднималась выше 38 градусов и почти не падала, исхудавшее тело периодически сотрясали судороги. Врачи разводили руками, и лишь пожилой доктор Райхенгауз, едва унесший после аншлюса ноги из охваченного нацистским безумием австрийского Линца, высказал предположение, что эмоциональный всплеск, вызванный возвращением и подавивший на время озлокачествление здоровых клеток, закончился, и страшный недуг продолжил свой разрушительный вояж по организму.

Эстер ушла за три недели до Шавуота, просто закрыв глаза, облегчённо вздохнув и выпустив руку Хаима из своих тонких, внезапно похолодевших пальцев.

За месяцы, прошедшие с момента постановки диагноза, Хаим ни на минуту не терял надежды на чудо. В последние недели быстрого угасания Эстер, ему казалось, что он готов принять неизбежное. Когда же её не стало, к ощущению щемящей пустоты добавилась растерянность. Оказалось, что хрупкая, женственная, ранимая Эстер являлась неким стальным каркасом, поддерживающим здание их семьи. И теперь устойчивость этого здания, его способность противостоять внешним бурям и катаклизмам зависит от него одного; отныне только он является фундаментом и стенами, крышей и громоотводом дома, способного защитить от невзгод самое дорогое, единственное, оставшееся у него на земле существо.

Впрочем, как раз-таки дома у них сейчас не было. Поэтому, послушав совета знакомых, Хаим с Бэллой перебрались в кибуц Маабарот, расположенный на равнине Шарон, близ старой дороги из Петах-Тиквы в Хайфу. Его основали выходцы из hа-Шомер hа-Цаир, сионистского молодежного движения, которые организовали группу и эмигрировали в подмандатную Палестину в 1924 году.

Информация о кибуцах, которой располагал Хаим, ограничивалась тем, что эти сельскохозяйственные коммуны являются уникальным израильским изобретением, с общностью имущества, равенством в труде и потреблении, а также пользуются популярностью среди прибывающих в страну новых репатриантов, в особенности молодых и одиноких, чьи адаптация и интеграция проходят в коллективе, отчасти заменяющем отсутствующую семью.

Однако, было ещё кое-что, чего Хаим о кибуцах не знал. Прибыв на место, он, не распаковывая вещи, отправился с Бэллой в столовую – ещё успевали на обед, а то они утром даже толком не завтракали. Переступив порог просторного помещения, Хаим от неожиданности споткнулся и едва устоял на ногах. На стене, в промежутке между двумя окнами, висел большой портрет... Сталина. Хаим зажмурился, но, когда открыл глаза, видение не исчезло. Генералиссимус, в до боли знакомом полувоенном френче, лукаво щерился в прокуренные усы, поглядывая поверх голов на противоположную стенку, где, очевидно, для равновесия, располагалось изображение первого президента Израиля Хаима Вейцмана.

Сегодня мало кто помнит, что пик сталинизма в Израиле пришёлся на 1945-56 годы. Но период поклонения Советскому Союзу и коммунизму продолжался добрых 40 лет – с конца 20-х до Шестидневной войны – именно столько потребовалось еврейскому народу после выхода из Египта для избавления от комплекса раба. В руководимых социалистами кибуцах это поклонение всему советскому проявлялось ярко до рези в глазах.

Статуи «рабочих и колхозниц» на улицах. Советская музыка из репродукторов. Фотографии Сталина, приклеиваемые старшеклассниками к нижней части парт, подобно нынешним школьникам, лепящим стикеры рок- и поп-звёзд. Как апофеоз бреда – изучение теории Лысенко в кибуцной школе.

И чтобы стало совсем понятно, в какое время происходило это поклонение. 12 января 1948 года убили Соломона Михоэлса. Подлинно известно, что в конце декабря 1947-го указание на ликвидацию дал лично Сталин. 125 человек репрессировали по делу Еврейского антифашистского комитета, 23 расстреляли, 6 умерли в ходе следствия. Закрыли газету «Эйникайт» и выпускающее её издательство «Дер Эмес» – последнюю газету и последнее издательство евреев в СССР. Параллельно распустили еврейские писательские союзы и закрыли четыре остававшиеся в стране еврейские средние школы с обучением на идише. 1 декабря 1949-го был закрыт Московский государственный еврейский театр, а также последние остававшиеся еврейские театры в Минске и Черновцах. В январе 1949-го советские средства массовой информации начали пропагандистскую компанию против «безродных космополитов», под которыми подразумевались евреи. Дело девяти «врачей-отравителей», шестеро из которых были евреями, «угробившими» Жданова и «покушавшимися» на жизни остальных членов Политбюро, сопровождавшееся антисемитской компанией, сравнимой с пропагандой доктора Геббельса, создавало условия, при которых предстоящая тотальная депортация евреев в необжитые районы Дальнего Востока на верную гибель, преподносилась бы как спасение их от праведного гнева «трудящихся масс».

5 марта 1953 года, в день праздника Пурим, «отец народов» и «последний Аман» нашего времени неожиданно переместился в мир иной, предоставив возможность миллионам советских евреев оставаться пока в мире этом. Здесь нужно было обладать непоколебимой атеистической верой, чтобы углядеть в произошедшем случайное совпадение дат. Тем не менее, случившееся дало основание активистам из левых движений «Кибуц Арци» и «Кибуц Меюхад» подняться на сцены и, прерывая пуримшпили, объявить, что в связи с кончиной «великого вождя» празднования отменяются.

Всего этого Хаим в середине 1949 года знать, разумеется, не мог. Что, впрочем, не означало его короткой памяти, поскольку, в отличие от родившихся в подмандатной Палестине, он «преимущества» социалистического строя знал не понаслышке. В большинстве своём кибуцники оказались неплохими ребятами, весёлыми, шумными, готовыми всегда поддержать и помочь. А что до их идеологически вывихнутых мозгов, то в споры о политике Хаим старался не вступать.

Он действительно был растерян после ожидаемого, но всё же внезапного ухода Эстер, и очень волновался, что не сможет должным образом заботится о дочери. В кибуце эта проблема решалась автоматически, поскольку существовавшая там система домов-интернатов, куда дети попадали уже через несколько месяцев после рождения, переходя из дома младенца в ясельную группу, потом в дом для детей начального школьного возраста и, наконец, по мере взросления, в дома-интернаты для подростков, освобождала кибуцников от воспитания подрастающего поколения, позволяя максимально концентрироваться на общественно-полезном труде. В родительском доме дети обычно гостили по будням, во второй половине дня, по 2-3 часа.

Терпения с этой коммуной Хаиму хватило месяца на четыре. Особенно, когда быстро схватывающая иврит Бэлла принималась по вечерам восторженно воспроизводить рассказы своей 20-летней ганенет (воспитательница - иврит) о героических шахтёрах, комбайнёрах, сталеварах, пограничниках и прочих чекистах замечательной Страны Советов, Хаим понял, что социалистический эксперимент в своей отдельно взятой семье пора сворачивать. Как бы ни было трудно – он справится. Эстер такое решение без сомнения бы поддержала.

***

В выпадавшие ему выходные дни Хаим стал ездить в Тель-Авив «на разведку». Он был согласен на любую работу, лишь бы та позволяла снимать нормальное жильё и уделять достаточно времени ребёнку. Город развивался, расстраивался, рабочие руки требовались везде: в порту, на стройках, в пекарнях, на фабриках, в магазинах. Выбор наличествовал, однако торопиться не следовало. Через несколько недель, Хаим уже почти определился с местом на фабрике, производящей лекарственные препараты и средства гигиены, оставалось только подписать контракт. Условия были подходящие, хотя душа к этой работе и не лежала.

Возвращаясь после собеседования с управляющим производством в Южном Тель-Авиве, Хаим набрёл на небольшой ювелирный магазин. Хозяин, лет сорока пяти, с солидным брюшком и маленькими быстрыми глазами, что-то записывал в общую тетрадь в коленкоровом переплёте.

– Шалом, чем могу помочь?

Хаим окинул взглядом скромную витрину со стандартным набором колец, брошек, цепочек и кулонов в виде магендавидов, слова «хай» (сокр. «хайим» – жизнь – иврит) и хамсы (ближневосточный защитный амулет в форме открытой ладони с пятью пальцами – иврит, арабский). Не спеша достал из кармана последнюю из оставшихся гамбургских работ – фигурку рыцаря в доспехах и с двуручным мечом. Ювелир на секунду скосил глаза.

– И что?

– Вы же даже не посмотрели.

– Я увидел. Хочешь продать?

– Нет. Это моя работа.

Хаим ожидал соответствующей реакции. Ювелир презрительно скривил губы.

– Где же ты это сделал – в кибуцной столярке?

– Откуда Вы знаете...

– По одежде, не обижайся. На самом деле, мне всё равно, где ты надыбал эту фигурку: нашёл, выменял или украл. Хочешь – могу купить, правда, много не дам.

Хаим в гневе схватил рыцаря и взялся за ручку двери.

– Да, погоди ты. Нервный какой... ещё таких фигурок сможешь достать?

Обернувшись, Хаим тяжело посмотрел на ювелира.

– У меня пока не очень хороший иврит. Но Вы должны понимать идиш.

Хозяин магазина кивнул.

– Так вот. Я не ворую и не торгую. Я мастер по янтарю в четвёртом поколении и ищу работу. Если Вам это интересно, можем продолжить разговор, если нет – сожалею, что отнял Ваше время и потерял своё.

Ювелир с любопытством рассматривал Хаима, по-птичьи склонив голову набок, прищурившись и напоминая еврейского ростовщика со средневековой картины.

– Допустим, я тебе поверил. Кроме янтаря, что умеешь? С золотом работал?

– Мало, но я быстро учусь.

– По крайней мере, честно. Ладно, я подумаю. Зайди через недельку.

Ювелир Ион Дафнер репатриировался с семьёй из Бухареста. Антисемитские настроения в Румынии нарастали по мере сближения с Германией с середины 30-х годов. В августе 1939-го новое правительство, в состав которого вошли члены ультранационалистической Железной гвардии, лишило евреев румынского гражданства. Отступление румынских частей из передаваемых Советскому Союзу, Венгрии и Болгарии в середине 1940 года территорий сопровождалось еврейскими погромами. Впереди были депортации, концлагеря, смерть.

Поэтому в начале 1939-го, решив не играть с судьбой, Дафнер оперативно продал успешный гешефт и квартиру в центре столицы, перевёл деньги в компактные бриллианты и несколько крупных необработанных алмазов, и погожим мартовским днём сошёл по трапу корабля в Яффе, опередив появление подлой британской «Белой книги», резко ограничивающей еврейскую иммиграцию в Палестину в самый неподходящий момент. В дорогом магазине с примыкающей мастерской в Бухаресте у Дафнера работало четыре ювелира плюс пара учеников-подмастерьев. Гешефт процветал, поэтому продав в Израиле часть камней, Иону удалось приобрести приличное жильё и сразу открыть магазинчик.

Жена Дафнера традиционно занималась домашним хозяйством, и в последние годы в магазине помогал подросший сын. Месяц назад 18-летнего Аарона призвали в армию, и Дафнер приступил к поискам помощника. Делом это оказалось весьма непростым, потому как найти смышлёного и разбирающегося в ювелирке человека – только часть решения проблемы. Главное в любом бизнесе – доверие. Особенно в таком, как его, где крохотные по размеру украшения стоят больших, иногда, очень больших денег.

Пришедший с янтарной фигуркой парень приглянулся Иону сразу. Неплохо разбирающемуся в людях ювелиру, в принципе, не требовалось доказательств того, что парень фигурку не крал – он это видел. Спровоцировал же его намеренно, наблюдая реакцию. Посетитель поступил естественно, аферисты и воры ведут себя иначе. С такими «партнёрами» Дафнеру нередко приходилось иметь дела в Бухаресте, да и здесь в Израиле тоже (чего уж там – никто не святой), соответственно, провести его было трудно. А когда явившийся ровно через неделю Хаим поведал свою историю и сообщил о трёхлетней дочке, Ион, посоветовавшись с женой, принял решение.

Таким образом, произошёл ещё один поворот в непростой судьбе Хаима Бурштына. Впоследствии он часто размышлял о милости Вс-вышнего, всякий раз направлявшего его стопы в единственно возможную точку пересечения с путями отзывчивых и щедрых людей.

Крупная, с тройным подбородком и вечно накрученными на бигуди волосами, грозная на вид жена Дафнера Малка являлась добрейшим существом и живым олицетворением поговорки: «Хорошего человека должно быть много». Смешливую Бэллу с серьёзными чёрными глазами она приняла как родную внучку. В комнате Аарона поставили детскую кроватку, вынесли сундук, частично освободили шкаф, и места для двоих оказалось достаточно.

Приступив к работе, Хаим мысленно поблагодарил отца и деда за обучение разным граням ювелирного ремесла. Реб Довид считал, и часто повторял это внуку, что настоящий мастер не должен зацикливаться на одном янтаре, даже если он составляет основу его деятельности. Профессию следует понимать широко, уметь работать с любыми драгметаллами и камнями, поскольку никогда не знаешь, каким боком повернётся судьба и чем завтра придётся зарабатывать на жизнь. Хаим быстро схватывал и довольно скоро смог управляться с любым ремонтом, а также изготовлением несложных ювелирных изделий. С выполнением обязанностей продавца трудностей не возникло вообще.

Всё складывалось неплохо, вот только янтарь не отпускал. Он снился Хаиму по ночам, расстилаясь безбрежными россыпями, переливаясь под солнцем фантастическими сочетаниями золотого, багрового, каштанового, болотного и небесно-голубого цветов. Снились величественные панно Янтарной комнаты, пакуемые солдатами в ящики после пожара в Кёнигсбергском замке, сменяющиеся замысловатыми фигурками работы деда Довида, жадно рассовываемыми по карманам вороватыми атаманами времён гражданской войны. Порой во сне появлялись крупные самородки, которые он сразу представлял себе воплощёнными в виде шкатулки, морского конька, бригантины с наполненными свежим бризом парусами или склонившегося над томом Талмуда еврейского мудреца.

Хаим поделился сомнениями с Ионом. Дафнер мало работал с янтарём, но, будучи опытным ювелиром и матёрым бизнесменом, мог правильно оценить свободную нишу на рынке, а, значит, и перспективы развития данного направления в Израиле.

Для начала Хаим связался с Нойбауэром. Фриц, как и рассчитывал, дождался из советского плена сына, вернувшегося без левого глаза, выбитого осколком снаряда за день до капитуляции гарнизона вермахта в Праге и без двух пальцев правой руки, отсечённых неловким движением солагерника на лесоповале в Мордовии, зато живым. Проучившийся до войны три с половиной года в университете, Дитер закончил учёбу и сейчас трудился инженером в гамбургском метрополитене. Он женился, произвёл на свет очаровательных двойняшек – мальчика и девочку, и счастливый Фриц без сожаления отошёл от дел, полностью посвятив себя внукам. Инструменты и оборудование он согласился отдать за весьма скромную цену.

Оставалось сырьё, как грубовато именовал янтарь прагматичный Дафнер, взявший на себя снабжение. Впрочем, так же непочтительно он отзывался и об алмазах, и о золоте с платиной.

– Уж простите неотёсанного ремесленника, господин скульптор, – шутливо извинялся Ион перед Хаимом.

Довольно быстро дело было налажено, и Хаим стал по сути первым мастером, создающим янтарные украшения в Израиле. Как известно, всякое новое дело требует раскрутки, рекламы. Поверив в способности Хаима, Ион не скупился, вкладываясь и расширяя гешефт, опасаясь лишь недремлющих конкурентов. Страна тогда была бедной, едва успевающей переваривать всё новые волны нищей эмиграции, одновременно отбиваясь от бесконечных нападок «дружественных» соседей.

И всё же экономика развивалась, особенно заметно в Тель-Авиве, где людей, могущих позволить себе порадовать жену или дочь золотым колечком, браслетом или серёжками, становилось всё больше. Изделия из янтаря, остававшиеся поначалу непривычной экзотикой, приобретали с каждым днём свой, всё более широкий круг восторженных почитателей.

Демобилизовавшийся из армии Аарон активно включился в отцовский бизнес, сдружился с Хаимом и проявил неподдельный интерес к янтарю. Бурштын поздравил себя с первым учеником и с удовольствием принял новую обязанность. Больше всех радовался увлечению сына Ион, так как предвидел, что Хаим со своими способностями и всё возрастающим спросом на изделия из солнечного камня, недолго задержится в его мастерской. Он даже предложил Хаиму долю в бизнесе, от которой тот отказался, считая предоставленную ему возможность заниматься любимым делом достаточной наградой и удовлетворяясь более высокой оплатой своего труда, чем та, которую получали наёмные ювелиры.

Ещё один человек в семье Дафнера весьма неровно дышал к Хаиму. Младшая сестра Аарона Фейга была тайно влюблена в Бурштына с момента его появления в их доме. Как ей казалось – тайно, разумеется. Серьёзная девушка, отличница в школе, увлечённая археологией, собиравшаяся поступать в Институт естественных наук и никогда не интересовавшаяся гешефтом отца, стала непривычно часто появляться в мастерской и магазине. Бэлла ходила за ней хвостом, и Малка с Ионом искренне желали видеть дочь замужем за человеком, которого сами успели полюбить.

Хаим очень симпатизировал Фейге, но, увы, не более того. Он принадлежал к той редкостной породе однолюбов, которые утратив свою женщину, хотя и допускали мысль о новых отношениях, были не в состоянии себя превозмочь – ни ментально, ни физически. Дафнеры очень сожалели, Фейга потеряла аппетит и ходила с чёрными кругами под глазами, но изменить ситуацию никто не мог. Впрочем, возраст берёт своё, юношеская влюблённость имеет обыкновение рассеивается, словно дымка миража, и поступившая в институт Фейга вскоре встретила хорошего парня, за которого через пару лет вышла замуж.

Нельзя сказать, что честолюбие оказалось совершенно не свойственно натуре Хаима. Он почему-то представлял себе честолюбие в виде маленького спящего червячка, просыпающегося от голода где-то в районе диафрагмы, чтобы своим противным поскрёбыванием напоминать хозяину о до сих пор не реализованных возможностях. Днём Хаим был занят, но вечерами, после того как засыпала Бэлла, он обострённо ощущал одиночество, и мысли о собственном деле вертелись в голове, не давая подолгу уснуть. Он продумывал детали устройства мастерской, прикидывал, что изменил бы в интерьере магазина, какие идеи осуществил, не задумываясь о коммерческой выгоде. Хаим очень привязался к Дафнерам, да что там – они заменили ему семью, очень помогали с ребёнком, и всё же чувствовал, что время пришло.

К середине 50-х дела пошли настолько неплохо, что Ион решился на расширение гешефта, открыв магазин в новом респектабельном Рамат-Авиве, переехав с Малкой туда и предоставив Аарону полную самостоятельность. Откровенно поговорив со старшим и младшим Дафнерами, Хаим стал присматривать место в Иерусалиме. Золотой город манил его давно – неторопливостью, высотой, застывшей в белом камне вечностью. Тогда он был ещё разделён, святыни находились в руках иорданцев и, с точки зрения бизнеса, Тель-Авив являлся более привлекательным.

Но Хаима влекло в Иерусалим необъяснимо, подсознательно, иррационально. Он помнил, как бредила этим городом Эстер, как увлекла его самого; он догадывался о том, что им движет сейчас и её желание. И хотя Старый город был всё ещё закрыт для евреев, даже пребывание недалеко от Храмовой Горы казалось Хаиму максимальным приближением к идеалу, к которому стремилось сердце его так рано ушедшей жены.

***

Летом 1956-го Хаим нашёл подходящий дом рядом со знаменитым иерусалимским рынком Махане Иегуда. На первом этаже имелось достаточно места для магазина и мастерской; на втором располагались две квартиры с раздельным входом, одну из которых он планировал сдавать. Ион одобрил расположение дома и помещение, запретив брать ссуду в банке и выдав недостающие деньги в виде беспроцентного кредита. Лучших условий для старта трудно было и желать. Хаим собрался переезжать осенью, после Высоких Праздников. Но, как писал мудрейший Шлоймэ а-мэйлэх (царь Соломон – идиш): «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Г-сподом» (Мишлей 19:21).

В сентябре-октябре 1956 года осложнилась обстановка на линии прекращения огня между Египтом и Израилем. Усилилась концентрация египетских войск в стратегически важных районах, включая Газу и Ниццану. Фидаины (букв.

смертники – арабский) почти ежедневно вторгались на израильскую территорию, убивая мирных жителей, грабя и уничтожая их имущество. Кроме того, ещё в 1951-м Египет закрыл Суэцкий канал для израильских судов и запретил провоз по нему

каких-либо товаров для Израиля, а затем в 1953-м, нарушив соглашение о перемирии, запретил проход израильских судов по Тиранскому проливу, соединяющему Эйлатский залив с Красным морем. В результате Израиль полностью лишился выхода в Индийский океан. Позднее, в сентябре 1955-го, в зоне Тиранского пролива были запрещены также полеты израильских гражданских самолетов, что закрыло для Израиля единственную линию прямого воздушного сообщения с Восточной и Южной Африкой. А когда в июле 1956-го вконец обнаглевший будущий Герой Советского Союза Гамаль Абдель Насер объявил о национализации компании Суэцкого канала, это напрямую задело интересы правительств Великобритании и Франции – основных держателей акций компании. Как следствие, несмотря на ряд разногласий, была заключена договорённость о совместных военных действиях Израиля, Великобритании и Франции против Египта, которые планировалось начать наступлением израильской армии в Синае (предполагалось, что она выйдет на дальние подступы к Суэцкому каналу) и завершить оккупацией зоны канала французскими и британскими войсками под предлогом защиты этой важнейшей международной транспортной артерии.

В ночь с 24 на 25 октября 1956 года в Израиле началась тайная мобилизация части резервистов. Проходивший срочную службу в элитных десантных войсках Аарон Дафнер был направлен в 202-ю парашютно-десантную бригаду под командованием полковника Ариэля Шарона. 31 октября колонна израильских броневиков и джипов угодила в засаду на перевале Митла. Мина разорвалась в метре от правого переднего колеса внедорожника, и Аарона выбросило из машины. Он пришёл в себя, лежащим под днищем броневика, с плотно перебинтованной правой рукой. Аарон дотянулся до лежащего в паре метрах «Узи» и выполз из-под машины. За три года срочной службы ему приходилось участвовать в боевых операциях, но то, что происходило на перевале сейчас, не укладывалось в обычные рамки ведения боя. Казалось, огонь ведётся одновременно со всех сторон, пулемётная скороговорка, перекрывается мерзким воем мин, заглушаемыми, в свою очередь, разрывами снарядов крупного калибра. Несколько пуль со звоном отскочили от брони над головой, одна оцарапала щеку. Аарон передвинулся за колесо, начал стрелять, ориентируясь по вспышкам пламени на ближайшем склоне. Опустошив магазин, собрался переползти к соседней машине, но в этот момент боль в раненой руке пронеслась по нейронам в спинной мозг и вырубила сознание. Очевидно, закончилось действие вколотого санитаром анальгетика.

Аарон очнулся через шесть часов в полевом госпитале, чтобы, получив наркоз, вновь провалиться в спасительное забытьё. Осколок снаряда советского производства полностью раздробил локтевой сустав, но, если бы квалифицированная помощь была оказана сразу, что в условиях того сражения не представлялось возможным, руку, вероятно, ещё удалось бы спасти. Впрочем, Аарон всегда считал, что легко отделался, так как в жутком, самом кровопролитном до того дня бою на перевале Митла ЦАХАЛ потерял только убитыми 43 десантника.

Как бы то ни было, теперь ему предстояло учиться жить с одной рукой и ограничиться торгово-административной деятельностью. В такой ситуации Хаим не мог оставить друга, и планы по созданию собственного дела отошли в неопределённое будущее. Эта неопределённость растянется на добрый десяток лет, в течение которых Бэлла из щуплого серьёзноглазого ребёнка превратится в рослую красивую девушку со смоляной волнистой гривой и такими же как у матери пронзительно-чёрными, стантиенитовыми глазами, унаследовав от отца широкую кость и основательность в принятии решений. За это время Хаим обучил янтарному делу нескольких толковых ребят, трое из которых организовали собственную мастерскую, а на оставшихся у Аарона вполне можно было положиться, уходя в «свободное плавание».

И всё же, Хаим медлил, прислушиваясь к себе. Бывали дни, когда червь честолюбия глодал особенно сильно, тогда он уходил пораньше с работы, долго гуляя по городу и обдумывая детали. Потом возвращались сомнения, всплывали аргументы: налоги, бухгалтерия, запоздавшие поставки товара, невыполненные заказы, нервотрёпка. Видно же, сколько у Аарона забот. Так у него пять человек работает, полная взаимозаменяемость. А если один, да на первых порах? Янтарём когда заниматься?

– Но, с другой стороны, – начинал шевелиться червячок, – неужели ты допустишь отказ от мечты? Ещё несколько лет, перевалит за пятьдесят, начнёшь себя жалеть, плакаться, что опоздал для нового старта.

Червь победил. Хаим переехал в Иерусалим в феврале 1967-го. На сей раз он нашёл место на улице Жаботинского, в двух шагах от Мельницы Монтефиоре, отеля «Кинг Дэвид» и района Ямин Моше, откуда до стен Старого города рукой подать. Поначалу, как водится, было трудно. Янтарь с любопытством рассматривали, но брали плохо, как-то не воспринимали всерьёз. Считали разновидностью какой-то пластмассы, бижутерии. Округляли глаза, когда слышали цену. То ли дело – золото! Надёжно, весомо, традиционно. Блестит!

Хаим понимал, что пройдут, возможно, многие месяцы, пока люди привыкнут к янтарю, оценят, а пока необходимо гнать обычную ювелирку, чтобы хоть не сильно уходить в минус. Конечно, Дафнеры обещали поддержку на неограниченный срок, но жить за чужой счёт он не привык, а собственные сбережения целиком ушли на аренду, оформление магазина и первоначальную закупку товара.

Тучи сгустились внезапно, в отличие от 1956 года, буквально за три недели. 15 мая 1967, в день независимости Израиля, египетские войска были переброшены на Синай и выдвинулись к израильской границе. Через два дня Израиль провёл мобилизацию, а ещё через два Египет вынудил ООН вывести международные силы безопасности с линии прекращения огня 1948-56 гг. Одновременно завершили мобилизацию Иордания и Сирия. Арабы распаляли себя угрозами тотальной войны и обещаниями уничтожить сионистское государство.

Я уже говорил, что с 1948 по 1967 год в руках Израиля находился только Западный Иерусалим; его же древняя восточная часть с еврейскими святынями оказалась под иорданской оккупацией, и евреи (за исключением небольшого анклава на горе Скопус) были изгнаны, а их синагоги, кладбища и дома разрушены.

31 мая Хаиму позвонил Аарон. Он говорил подчёркнуто спокойно, зашёл издалека, поинтересовался делами в магазине, спросил, что нового у Бэллы, про погоду узнал.

Хаим усмехнулся, кивнул вошедшему покупателю.

– Ну, давай уже, брат, не тяни, не первый год знакомы.

Аарон вздохнул, он вообще-то не любил обходные манёвры.

– Мы тут подумали... ты не хочешь приехать к нам?

– Так, вроде, недавно виделись.

– Я имею в виду, погостить на какое-то время.

– С чего бы это? У меня работы полно, не до отпуска.

– Становится жарко, брат. Особенно в Иерусалиме.

– Да ну! А мне казалось, здесь прохладней, чем на побережье.

– Я не шучу, война может начаться со дня на день, а ты – на первой линии огня.

– Вот что я тебе скажу, Аарон, – Хаим достал свободной рукой с витрины указанное посетителем колечко, – арабы, как известно, обещали сбросить нас в море. А путь к большой воде из Иерусалима лежит прямёхонько через Тель-Авив. Так что, если уж драпать, то сразу в Европу или в Америку, причём, всем вместе. Но этого ты мне, очевидно, не предлагаешь.

– Тогда я сам приеду завтра, помогу тебе, чайнику, грамотно укрепить магазин, и останусь, пока всё уладится. Не думай, что однорукий пират только за кассой стоять способен. Десантник – всегда десантник, я и сейчас с двадцати метров яблоко из пистолета сбиваю.

– Ни секунды не сомневаюсь в твоих снайперских навыках, – Хаим щепотью пальцев изобразил типично израильский жест рэга (момент, подождите секунду – иврит) начавшему проявлять нетерпение покупателю, – но, правда, не стоит беспокоиться. За себя постоять я ещё смогу. И щиты для витрины уже заказал. Обнимаю тебя, брат, извини, у меня люди.

Утром 5 июня ВВС Израиля нанесли упреждающий удар по военным аэродромам Египта, а затем Иордании и Сирии, уничтожив преимущественно на земле почти всю авиацию противника. Обеспечив господство в воздухе, воевать на трёх фронтах стало легче. В тот же день, около полудня, иорданский арабский легион начал миномётные обстрелы Западного Иерусалима, а иорданская артиллерия нанесла удары по целям к востоку от Тель-Авива и по Изреельской долине.

Квартира и магазин Хаима находились в доме, расстояние от которого до юго-западной стены Старого города не превышало по прямой полукилометра. Мины по большей части перелетали здание, разрываясь южнее в новых кварталах района Гонен и в Рамат Рахель. И каждый раз противный свист, обрывающийся тугим разрывом, заставлял людей вздрагивать и непроизвольно пригибаться.

В прорезанную в деревянном щите щель Хаим видел, как упала на тротуаре молодая женщина, вышедшая из соседнего дома, – пуля попала ей в шею, а выскочивший на помощь муж, вынужден был тут же вернуться назад, потому что две следующие пули растрощили дверной косяк. Мужчина попытался ещё раз, но даже не смог полностью открыть дверь. Сжав кулаки, Хаим наблюдал, как человек, плача, прижимал к себе в комнате детей, бессильный помочь их истекающей кровью матери. Эти соседи вселились недавно, Хаим знал только, что женщину зовут Дебора, а мужчину – Гилад.

Вообще-то, снайперский огонь со стен Старого города по жителям еврейского Иерусалима иорданцы открывали и раньше, но сегодня они просто, как с цепи сорвались. На днях Хаим прочёл в газете, как один арабский политик рассказывал, что поскольку женщины в Израиле военнообязанные, он, в принципе, не видит в сионистском образовании мирных жителей. Другой высокопоставленный араб заявил, что после войны уцелевшим евреям помогут возвратиться в страны их рождения, но, по его мнению, не уцелеет никто.

А вот это уже вполне нацистский подход. Окончательное решение в почти не закамуфлированном виде. Перед внутренним взором Хаима встала картина того дня, когда он впервые увидел Эстер. Спускаемые на руках из грузовиков старики с пустыми глазами и прозрачной кожей. Анемичные дети возле кучи жалких пожитков с такими же отсутствующими глазами. «Не являются гражданским населением...»

Хаим поднялся на второй этаж, и, едва открыв дверь в свою квартиру, инстинктивно пригнулся. С тонким хрустальным звоном пуля пробила стекло, выходящего на улицу окна, ввинтившись в боковую стену. Снайпер явно запугивал, а, может, просто развлекался. На секунду Хаим пожалел, что отклонил предложение Аарона, хотя, что бы тот сделал со своим «Браунингом» или «Узи»? На таком расстоянии винтовка с хорошей оптикой нужна. Выстрелы продолжались с одинаковым интервалом. Застройка на улице плотная: дом к дому, окно к окну. После очередного выстрела с левой стороны квартала кто-то закричал. Нет, просто сидеть, спрятавшись в глубине квартиры и ожидая вражеского штурма, невозможно.

Хаим достал из среднего ящика комода случайно приобретённый на шуке (рынок – иврит) прекрасный цейсовский полевой бинокль с 8-кратным увеличением и поднялся наверх. На чердачном этаже со скошенными перекрытиями не убиралось, похоже, со времён Оттоманской империи. Раздвигая паутину, чихая и задевая головой неструганные потолочные балки, Хаим пробрался к круглому слуховому окну. Поплевав на тряпку, протёр часть закопчённого стекла и, выждав несколько минут, осторожно выглянул наружу. Мощный «Цейс» приблизил стены Старого города на расстояние полёта теннисного мяча. Послеполуденное солнце союзнически слепило противника. За полчаса Хаим определил и пометил в блокноте четыре позиции иорданских снайперов: на башне Давида вблизи Яффских ворот, на крыше кафедрального собора Св. Иакова в Армянском квартале и ещё в двух местах на стене Старого города южнее. Оставалось передать данные своим, что было как раз проблематично.

К счастью, когда стемнело, в дверь негромко постучали. Трое цнефов (десантники – изр. слэнг) с чёрными маскировочными полосами на лицах и краповыми, под цвет беретов, шевронами с изображённой на них крылатой змеёй, выглядели устало – день выдался нелёгким. Огромный бородатый капитан лет тридцати пяти с мощными руками, в которых бельгийская автоматическая винтовка “FN FAL” казалась игрушечной, представился Амосом и цепко осмотрел помещение магазина.

– Ну, как вы тут? Раненые есть? Водой и продуктами обеспечены? Бесэдер (всё в порядке – иврит)... Значит так. По приказу командования все жители должны оставаться в своих домах, держаться подальше от окон, желательно укрыться во внутренних комнатах.

Хаим усмехнулся:

– Тут и захочешь – не больно разгуляешься. Когда планируете штурм Старого города?

Капитан с досадой пожал плечами:

– Пока не знаем. Приказ может поступить в любой момент.

– Ясно – политика.

– Вот именно. Там же святыни – выходит – без артиллерии и с уличными боями прорываться придётся.

– То-то и видно, как арабы эти святыни усердно охраняют, а, главное, – удачно используют. Но ничего, они хитры, а мы умнее. Пошли наверх, чего интересного покажу.

Через час прибыли два специалиста для оборудования на чердаке снайперской позиции. Она оказалась ближайшей и наиболее удобной для подавления огневых точек врага на юго-западе.

– Спасибо за помощь, – рука Хаима утонула в огромной пятерне капитана, – сейчас тебе придётся покинуть квартиру, мы эвакуируем весь дом – утром здесь станет опасно.

– Исключено, Амос, это мой дом, и я буду его защищать, как бы пафосно это не звучало.

– Но пойми, Хаим, нашего снайпера на чердаке могут обнаружить прежде, чем он закончит работу, и тогда они скорректируют сюда миномётный огонь. Потери среди гражданских в городе и так велики, нельзя рисковать напрасно.

– Знаешь, Амос, если бы я искал самое безопасное место на земле, то жил бы до сих пор на ферме в Аргентине. Пожалуй, в чём-то арабы правы – мы все солдаты в Израиле. Мне не довелось послужить в ЦАХАЛе, но прятаться я не буду, не затем сюда приехал. Слушай, будь другом, оставь автомат.

Капитан качнул кудрявой головой.

– Ты уже пятый такой за вечер, Хаим. Что за страна – одни герои... Ладно, автомат не дам, не имею права, на вот, возьми каску. И, пожалуйста, слушай наших ребят, если скажут уходить – выполняй немедленно. Бессмысленные жертвы нам ни к чему.

Поправил рацию на плече, скупо улыбнулся.

– Сам-то откуда приехал?

– Да, считай, отовсюду... Родился на Волыни, Украина.

– А мои родители из-под Винницы.

– Мир тесен. Ну, удачи тебе, земляк.

– Счастливо, держись.

Основные события на следующий день разворачивались в северной части Иерусалима, где израильское наступление на Старый город было остановлено сильным и упорным сопротивлением. Особенно ожесточённые бои происходили за Гив`ат-hа-Тахмошет, где у Арабского легиона имелись хорошо укрепленные позиции, господствовавшие над местностью. Иорданские снайперы на юго-западе, напротив, чувствовали себя спокойно и почти не маскировались. Поэтому точно скоординированные выстрелы израильтян с чердака Хаима и ещё одного дома неподалёку застали их врасплох. Стороны как бы поменялись местами, и теперь израильские снайперы держали под прицелом большую часть стены со стороны Армянского квартала. Справедливости ради, замечу, что снайперы на башне Давида сдались последними из Арабского легиона в Старом городе.

Тем временем окружение восточного Иерусалима было завершено – части танковой бригады захватили Рамаллу на севере, парашютисты заняли Латрун на юго-западе. В 5 часов утра 7 июня командующий Центральным фронтом генерал Узи Наркис получил из Генштаба приказ штурмовать Старый город. Четыре часа спустя израильские десантники ворвались туда через Львиные ворота. А ещё через час потрескивающая рация принесла в мир легендарные слова полковника Моты Гура, которые еврейский народ не переставал ждать почти две тысячи лет: «Хар hа-Байт бэ ядейну!» (Храмовая гора в наших руках! – иврит).

...Бронетранспортёр капитана Амоса Бен-Баруха свернул влево с Виа Долороза и въехал в Еврейский квартал одним из первых. Западная стена была уже видна, Амос выскочил из машины и побежал к ней. Очередь прочертила его камуфляж наискось, он упал и продолжал стрелять, по-видимому, уже мёртвый.

***

Шавуот 5727/1967 года стал, пожалуй, самым жизнеутверждающим праздником с со дня разрушения Второго Храма. Более двухсот тысяч евреев пешком отправились в этот день к Западной стене, положив начало ежегодной традиции. Стоя на расчищенной от арабских хибар площади перед Котелем (Западная стена – иврит), Хаим вспомнил о том, что в Храме происходили удивительные вещи, связанные с изменением пространства – сколько бы человек ни входило внутрь, места хватало всем. Нечто подобное, казалось, происходило и сейчас перед Стеной – тысячи людей продолжали прибывать на площадь, но тесноты или давки не было.

В нескольких метрах справа от Хаима за лёгкой деревянной перегородкой молилась девушка с огромными стантиенитовыми глазами и с автоматом, переброшенным за спину. Приехавшая вчера в Иерусалим Бэлла повзрослела, загорела, осунулась, став ещё больше похожей на мать. За день до подписания перемирия она перевязывала раненого под Кунейтрой солдата. Невысокий субтильный юноша в квадратных очках с сильными линзами, без которых его глаза делались совсем детскими и беззащитными, представлял собой классический тип «ботаника». Он и учился на биологическом факультете. Мнение о «книжном черве» менялось в момент, когда становились известны подробности. Дело в том, что единственный сын преуспевающих чикагских архитекторов, студент Стивен Фрайберг в конце мая 1967-го взял в университете отпуск, купил билет на самолет и, позвонив ошарашенным родителям из аэропорта, улетел в Израиль. История умалчивает, что он такого сказал офицеру на призывном участке, но только его, ни разу не державшего в руках оружия, сразу зачислили в боевую часть и отправили на северный фронт, где он с двумя товарищами, раненый в плечо, окопавшись рядом с подбитым танком, полчаса удерживал позицию на Голанском плато до подхода подкрепления.

Глядя на поедавшую жгучими глазами флегматичного Стива Бэллу, Хаим вспоминал о своей встрече с Эстер и размышлял об очевидной наследственности столь странного понятия, как любовь с первого взгляда. Подлечившись, Фрайберг улетел домой, а демобилизовавшаяся в августе Бэлла поступила на медицинский, но через год перевелась в медицинскую школу имени Прицкера Чикагского университета, не в силах жить без любимого, пообещав отцу, прилетать как можно чаще. Вскоре они поженились, а на Хануку 1969-го Бэлла родила мальчика с огромными глазами цвета редкого черного янтаря. Единогласным решением ребенка назвали Дэвид, и мысль о вероятности передачи частички души деда Довида праправнуку укреплялa сердце Хаима, с трепетом державшего орущий комочек при обрезании.

Стремительное развитие Иерусалима после Шестидневной войны и провозглашения его единой и неделимой столицей Израиля стало логичным и ожидаемым. Особенно позитивно это отразилось на туризме, поскольку еврейское государство впервые в истории обеспечило свободный и безопасный доступ к святым местам всех конфессий. Приток туристов соответственно повлиял на развитие «смежных» отраслей и профессий, к которым, естественно, относились и ювелиры, в результате чего гешефт Хаима быстро пошел в гору. Он расширил помещение, нанял помощников и смог, наконец, заниматься любимым янтарным делом, будучи сам себе хозяин и без оглядки на конъюнктуру.

Внезапность вражеского нападения в Йом-Кипур 1973-го стала возможной из-за трагической ошибки израильского руководства, не решившегося на повторение превентивного удара образца 1967 года. Страна попала в сложнейшее положение со дня своего основания. Нанесение ядерного удара по агрессорам, как последней оборонительной меры, рассматривалось кабинетом министров всерьёз.

Война началась 6 октября, а через два дня из Чикаго прилетел новоиспечённый доцент Стивен Фрайберг, на сей раз, правда, сообщивший о своём решении близким не по телефону. Бэлла приняла известие стоически, тем более что реагировать по-другому не имело смысла – упёртого «ботаника»-мужа она изучила уже хорошо. Любопытно, что до мозга костей гражданский, с ещё сильнее утолстившимися за последние годы линзами очков, Стивен снова добился зачисления в боевую часть, снова попал на сирийский фронт и снова был ранен в то же левое плечо! Израильские хирурги сотворили чудо, по кусочкам собрав разлетевшийся сустав, но поднять локоть до уровня головы Фрайберг с тех пор не мог. Бэлла приобрела за эти недели порядочное число контрастных серебряных нитей в своей воронёно-чёрной гриве и тихо надеялась, что может хоть это ранение положит конец бурной боевой биографии супруга. Стив хмурился и отвечал в том смысле, что, дескать, ещё не факт.

Не имея другой опции, Израиль за две с половиной недели выиграл и эту войну. Не имея потому, что как справедливо заметил Бен-Гурион, последней войной с арабами станет та, которую мы проиграем. Кто-то из лидеров «двоюродных братьев» ещё в 50-х утверждал, что если из пятидесяти миллионов живущих на земле арабов в борьбе с сионистами погибнет десять, но при этом Израиль будет уничтожен, то подобную цену можно считать для мусульманского мира приемлемой. В войне Судного дня Израиль потерял 2700 жизней и это было ужасно, больно и невосполнимо. Результатом стала смена правительства на следующих выборах, положившая конец тридцатилетней монополии на власть левой Партии труда.

***

В начале 90-х испустила дух последняя в мире Советская империя. Давнишняя идея Хаима посетить «доисторическую» родину стала обретать конкретные очертания, поскольку ехать туда при коммунистической власти он отказывался категорически. Бурштын перешагнул семидесятилетний рубеж и вполне отдавал себе отчет – сейчас или никогда.

Летом 1992-го он прилетел в Борисполь. Переходное состояние от тоталитаризма к недодемократии с чудовищным обнищанием населения, всеобщим купи-продай и разгульно-бандитским беспределом омрачало радость встречи с молодостью. Внешний вид родного местечка, казалось, не изменился с довоенных пор; лишь сильнее обветшали дома, замусорились тротуары, появились наперсточники и попрошайки на улицах.

Место массового убийства евреев в Злодейской балке густо поросло двухметровым бурьяном, а на единственной, кое-как расчищенной от чертополоха, площадке наблюдались последствия недавнего пикника в виде натюрморта из гниющих объедков, пустых бутылок, окурков и наложенной кучи дерьма в непосредственной близости от эпицентра праздника. Нечто подобное Хаим себе и представлял. В городке еще оставались евреи, вроде бы, даже собирались организовывать общину, но у всех, с кем удалось поговорить, настроение превалировало «чемоданное». Поэтому браться за дело следовало, полагаясь только на собственные силы. Благо, в экономической ситуации тогдашнeй Украины, когда за десять долларов семья из трёх человек вполне могла кормиться месяц, это не составляло проблемы.

Бывший одноклассник Хаима, мастер по изготовлению памятников Пётр Нечипоренко несколько лет назад вышел на пенсию, передав дело немногословному темноволосому сыну Виталию. Хаим изложил своё видение, Виталий записал в блокнот, сделал пару уточнений, пощёлкал на калькуляторе и сообщил цену. Заказчик пообещал увеличить её в полтора раза, если памятник будет готов и установлен за месяц. Одновременно Хаим подрядил тракториста из соседнего, скончавшегося параллельно с породившей его властью колхоза, для расчистки балки, категорически отказавшись платить задаток, будучи предупреждён бригадиром наёмного работника о неотвратимости тяжкого запоя в случае произведённой предоплаты. Столь же неизбежный трактористский загул по окончанию работ Хаима уже не волновал.

Получение разрешения на установку памятника вне пределов кладбища, в свою очередь, переросло в такую грандиозную пьянку с ответственным зампредисполкома, что последующие «решения вопросов» с предложениями «обмыть удачную сделку» Хаим вежливо, но твёрдо отклонял, заменяя их к общему удовлетворению неброскими ассигнациями с зеленовато-овальными изображениями американских президентов Гамильтона, Джексона, Гранта и Франклина.

Виталий Нечипоренко оказался человеком слова, чему способствовала серьёзная материальная заинтересованность. Ровно через месяц трёхметровая стела строгого чёрного гранита с выгравированными на идише и украинском именами всех, кого Хаим смог восстановить в памяти, возвышалась на месте казни, подтверждая спустя каких-то полстолетия гордый советский лозунг: «Никто не забыт!»

Прекрасно отдавая себе отчёт в том, что смена названия на государственном фасаде дома отнюдь не означает качественного изменения наклонностей жителей многоэтажки, Хаим договорился с Нечипоренко о присмотре за памятником и поддержании порядка на прилегающей территории. Аналогичный договор заключили с начальником местной милиции, гарантировавшего защиту от вандалов. Раз в полгода Хаиму должны были присылать свежую фотографию памятника, после чего он переводил деньги.

Довольный проделанной работой, Бурштын вернулся в Израиль, а ещё через полтора месяца в соседнем с его малой родиной районе появилась такая же чёрная стела с надписями на польском и украинском. Сожжённое село Ставицких после войны сравняли с землёй, сейчас там расстилался луг, и памятник установили рядом на взгорке, недалеко от шоссе, откуда его хорошо видно. Соответствующие договорённости об охране и поддержании порядка, разумеется, тоже были заключены.

***

Хаим продолжал работать и руководить разросшимся предприятием почти до самой смены тысячелетия. Мысли о грандиозности изменений в мире, произошедших буквально на его глазах обескураживали: он помнил ещё мужиков, налегавших на тяжёлый плуг, идя следом за лошадью, а сегодня мог одним движением пальца вызвать на экране изображение, находящееся на другой части планеты и даже за её пределами. С другой стороны, янтарные украшения изготавливались мастерами таким же способом, как и пятьдесят, сто или больше лет назад. Ну, разве что удобнее стали инструменты, да совершеннее станки. А это говорит о том, что его специальность всё-таки ближе к искусству, чем к ремеслу, потому что скрипки работы Страдивари за три столетия никто не смог превзойти. И попробуйте назвать Страдивари ремесленником!

Между тем, Хаима начало подводить здоровье. Две операции по поводу катаракты не дали ощутимого результата, и он практически ослеп на правый глаз. Зрения на левом глазу оставалось процентов сорок. Всё чаще прихватывало сердце, пришлось делать шунтирование. При перемене погоды донимал ревматизм.

В прошлом году, упиравшийся до последнего Хаим, уступил-таки уговорам родственников и перебрался в Балтимор, где профессор Фрайберг заведовал кафедрой молекулярной биологии в университете Джонса Хопкинса, а Бэлла спасала пациентов в отделении кардиохирургии одноимённого госпиталя. Согласие на переезд Хаим дал исключительно на условии похоронить его, когда придёт время, на кладбище Трумпельдора в Тель-Авиве, рядом с любимой Эстер.

***

Вот, собственно, и весь рассказ, ингелах. Да, ещё Хаим очень сожалел о том, что не сообразил найти меня, когда приезжал на Украину. Просто не думал, что кто-то из довоенных знакомых евреев остался в живых. Теперь уж точно не свидимся... не на этом свете...

Реб Берл вздохнул и разгладил чуть дрожащими пальцами вышитую салфетку на столе.

– Учитель, – голос Лёвки звучал серьёзно, и сам он будто возмужал за последние два часа, – реб Хаим не рассказал Вам, как сложились судьбы людей, повлиявших на его жизнь?

– Хороший вопрос, Лейбеле. Хаим никогда не забывал тех, кто был ему близок и старался поддерживать связь с ними или их потомками. Расскажу по порядку.

Зайдель Ривкинд потерял рассудок в августе 1944-го, незадолго до разгрома частей вермахта в Прибалтике. Он нашил на одежду шестиконечную звезду, изготовил транспарант с надписью на литовском «Последний еврей Вильно» и, гордо подняв это полотнище над головой, проследовал через весь Старый город. Немцы и местные жители были настолько ошеломлены увиденным, что Зайдель беспрепятственно прошествовал почти до окраины, где его застрелил какой-то эсэсовец. Хаим узнал о печальной участи спасшего его человека от Альгирдаса Янкаускаса, который после возвращения русских был судим как пособник фашистов, отсидел 11 лет в лагере и затем преподавал в той же школе, где директорствовал до войны. О спасении Зайделя Альгирдас не распространялся, и лишь после его смерти дочь Инга рассказала о подвиге отца журналистам. В 1986 году Израильский институт катастрофы и героизма национального мемориала «Яд ва-Шем» присвоил Альгирдасу Янкаускасу звание «Праведник народов мира».

Доктор Альфред Роде с женой, отправив двоих детей в западную часть Германии, остались в Кёнигсберге до окончания войны. После штурма города для розысков Янтарной комнаты в Кёнигсберг прибыл советский профессор-археолог Александр Брюсов. На словах Роде согласился сотрудничать с ним, но фактически давал путаные ответы, и поиски таким образом ни к чему не привели. В начале декабря 1945 года Альфред Роде и его жена ушли из жизни при невыясненных обстоятельствах. По мнению их дочери, её родители умерли от голодного тифа, разделив судьбу многих оставшихся в Кёнигсберге немцев. Похоже, привязанность к кёнигсбергским художественным коллекциям оказалась для известного искусствоведа сильнее инстинкта самосохранения.

Медсестра Вильма Йоргенсен из госпиталя Рёдвига после войны вышла замуж за Франка Мюттериха, того самого матроса, потерявшего ноги, спасая пассажиров «Густлоффа». Они живут в Копенгагене, у них двое детей и четверо внуков.

Фриц Нойбауэр унаследовал гены нелюбимой им тётушки Эммы. Он прожил до девяноста двух лет, воспитав внуков, дождавшись правнучек и получив почётное

право – выбрать имя одной из них. Фриц одинаково любил всех своих потомков, и только в глубине души смущённо признавался себе в особо нежном отношении к крохотной Эстер. Он дважды гостил у Хаима в Иерусалиме, и в первый свой приезд серьёзно принял возвращённые с процентами сто долларов, которые, впрочем, сразу отдал в фонд «Керен ха-Йесод» на развитие Страны Израиля.

Алехандро Мушник в 1952-м принимал участие в ежегодном фестивале гаучо, проходящем в аргентинском городке Сан-Антонио-де-Ареко. Во время состязания по объездке у его седла лопнула подпруга, Алехандро свалился с лошади, получил страшный удар копытом в грудную клетку и скончался от внутреннего кровоизлияния по дороге в больницу. Трое его детей сумели получить хорошее образование и остались в Буэнос-Айресе. Мария отказалась покидать родное местечко и до сих пор живёт в Вилья Домингес.

Ион Дафнер сумел здорово расширить бизнес, открыв ювелирные магазины в Нетании, Герцлии, Холоне и Петах-Тикве. Всегда особо не равнодушный к бриллиантам, он вошёл в ассоциацию Алмазной биржи Израиля и в последние годы успешно торговал очень дорогими эксклюзивными камнями. Ион скончался в 1983 году от обширного инфаркта. Малка пережила мужа всего на семь месяцев. Аарон возглавил семейный бизнес и руководит им до сих пор.

– Затянулось наше занятие, ингелах, – реб Берл взглянул в окно, – стемнело совсем. Автобусы, конечно, уже не ходят, придётся и обратно пешком топать.

– Даже не думайте, учитель, – Мендель требовательно поднял обе руки, – сегодня переночуете у меня. Тем более, Нэхама с детьми сейчас в Израиле, две комнаты в Вашем полном распоряжении.

– Признаться, не люблю кого-то беспокоить, но чувствую... немного устал. А гройсн данк, Менделе (большое спасибо – идиш).

– Ништ фар вус, hалт фар а ковэд (не за что, считаю за честь – идиш).

– Если позволите, последний вопрос, – обычно немногословный Шурик Беркович застенчиво, как-то по-школьному, поднял лопатообразную ладонь, опираясь локтем о стол, – реб Хаим не рассказал, что стало с кнокеном, подаренным ему Фрицем?

– Не успел – приехала медсестра, забрала его на процедуры, – реб Берл хитро прищурился, – но заканчивая разговор с Бэллой, я таки задал ей этот вопрос. Хаим не расстался с дорогим его сердцу камнем, несмотря на обилие ситуаций, когда деньги были очень нужны. Редкий сукцинит цвета слоновой кости превратился в фигурку худенькой девушки с идеально прямой спиной, в больших солдатских сапогах, с двумя наполненными вёдрами и пронзительными еврейскими глазами. Фигурка всегда находилась на прикроватной тумбочке Хаима, и Бэлла уверяла, что сходства отец добился потрясающего.

Кстати, внук Хаима, Дэвид, закончил Массачусетский колледж по специальности ювелирное дело и специализировался в университете Аризоны по янтарю. Он автор двух монографий по балтийскому «солнечному камню» и объект невероятной гордости своего деда. Но это, как говорится, уже другая история...

Марк Ингер

май 2020