Буквы, которые не сгорают

«Вывели рабби Ханину на площадь, обернули в свиток Торы и в таком виде возвели на костёр. Затрещал, охваченный пламенем, хворост. А палачи начали класть на грудь рабби Ханине волокна шерсти, напитанные водою, дабы подольше поддержать в нём дыхание и этим продлить мучения.

– Отец! – кричит в ужасе дочь его. – Я не в силах муки твои видеть!

– Дочь моя! – отвечает рабби Ханина. – Если бы меня одного жгли на костре, я возроптал бы, но вместе со мною горит и Святая Тора наша. И Тот, Кто явится мстителем за нее, отомстит и за меня.

Спрашивают ученики:

– Рабби, что видишь ты в эти минуты?

– Вижу, – отвечает рабби Ханина, – пергамент сгорает, а буквы возносятся в вышину».

Реб Берл закрыл Агаду, достал из кармана платок и вытер слезящиеся глаза. Каждый четверг мы собирались в здании старой синагоги, которое с большим трудом отвоевал у городских властей приехавший два года назад из Израиля энергичный хабадник Мендель. Он же и привлёк к преподаванию иудаизма старейшего члена общины реба Берла, пожалуй, единственного из оставшихся в городе евреев, который мог чему-то научить.

Личностью реб Берл был поистине уникальной. Начиная с того, что всю жизнь все в округе: евреи и неевреи, обращались к нему именно так: реб Берл. Возможно, неевреи при этом думали, что «реб» - это составная часть его имени. В любое время года голову его покрывала большая чёрная ермолка похожая на узбекскую тюбетейку. Впрочем зимой он надевал сверху меховую шапку. Его считали чудаком, иногда беззлобно подсмеивались, однако уважали за исключительную порядочность и неизменную готовность по первому зову прийти на помощь.

Происходил реб Берл из старинного раввинского рода. Сколько поколений своих предков знал нормальный советский человек? Два, три - от силы. Реб Берл вёл свою родословную от одного из учеников Дова Бера, великого Магида из Межерича, с первой половины ХVIII века. Он мог часами рассказывать о возникновении хасидских династий, об обычаях, принятых в той или иной общине или о чудесах, совершаемых различными цадиками. Истории сопровождались таким количеством деталей, подробностей, названий местечек, имён, что возникало ощущение присутствия рассказчика при всех описываемых событиях. Между тем родился реб Берл незадолго до революции, полноценного еврейского образования по понятным причинам не получил и знаниям истории и традиции своего народа был обязан семье, а также феноменальной памяти, зафиксировавшей в мельчайших подробностях услышанное в детстве и юности. А ещё были книги, много книг, стеллажи с которыми занимали всё свободное место в его маленькой квартире.

Не имея возможности продолжить семейную династию, реб Берл закончил бухгалтерские курсы и несколько лет проработал в райфинотделе. Когда же власти окончательно закрыли синагогу, разместив в здании то ли станцию юных техников, то ли отделение ОСОАВИАХИМа, реб Берл, ко всеобщему удивлению, устроился туда завхозом. Лишь немногие близкие знали истинную причину столь странного решения: реб Берл хотел иметь возможность и дальше находится в стенах, в которых молились дед и отец, в стенах, в которых прошло его детство. Ему удалось сохранить книги, а также некоторые предметы культа, те что не реквизировали власти и не разворовали соседи.

Когда-то в нашем городке евреи составляли добрую половину населения. Немало их было и в предперестроечные годы. Сейчас, после десяти лет свободной эмиграции, остались считанные. Ребята, посещающие вместе со мной занятия в синагоге и

составляющие миньян , тоже собираются уезжать. Реб Берл один из немногих, кто остаётся. «Должен же кто-нибудь потушить свет», - шутит он. Его жена умерла лет тридцать назад, единственный сын вскоре уехал в Америку. С тех пор он живёт один. Без посторонней помощи справляется с хозяйством. Всегда аккуратный, в отглаженных брюках, в неизменной кипе-тюбетейке.

Его занятий мы ждали с нетерпением, открывая для себя традицию каждый раз с новой, неожиданной стороны. Даже рав Мендель, родившийся в хасидской семье, впитавший идишкайт с молоком матери и учившийся в ешивах Иерусалима и Нью-Йорка, старался по четвергам выкроить время, чтобы послушать урок. Впоследствии я посещал различные семинары в Израиле, слушал комментарии к Талмуду и Мидрашам известных раввинов, но именно шиурим реба Берла до сих пор восхищают меня своей, кажущейся на первый взгляд простотой, оборачивающейся по мере постижения материала поразительной глубиной человеческой мысли.

Сегодня нас ожидал необычный комментарий. Необычный для реба Берла. Его волнение едва угадывалось, однако от нас, успевших уже неплохо узнать своего учителя, это трудно было скрыть.

Реб Берл выдержал паузу, глядя каждому из нас в глаза, словно проверяя, стоит ли нам доверять. Потом вздохнул, провёл чуть дрожащими пальцами по корешку Агады и негромко спросил:

- А знаете ли вы, ингелах, что рабби Ханина был прав?

Мы переглянулись. Правота законоучителей была для нас, начинающих, как бы само собой разумеющейся, не нуждающейся в доказательствах и не подвергающейся сомнению.

- Я спросил вас потому, что агадические истории воспринимаются многими людьми как легенды, имеющие весьма туманное отношение к действительности. Так вот, я ещё раз абсолютно ответственно заявляю: слова рабби Ханины бен Терадиона, отдавшего свою жизнь Кидуш а-Шем , слова, произнесённые за несколько мгновений до возвращения души праведника Создателю – святая истинная правда!

Слегка растерянные от столь неожиданного начала урока мы молчали, хотя обычно ребу Берлу редко удавалось проговорить несколько минут, не будучи бесцеремонно перебитым вопросом или восклицанием одного из нетерпеливых юнцов. Рав Мендель, успевший сегодня к началу занятия, сдвинул от удивления на затылок шляпу и перестал привычно разглаживать свою пушистую смоляную бороду.

- Известно русское выражение «рукописи не горят». Наверное, смотря какие рукописи... В 1936 году мне было примерно столько же, сколько сейчас большинству из вас. Я работал бухгалтером, по вечерам читал книги, потом женился... Жизнь нашего провинциального городка, как ни странно, не особенно изменилась с установлением Советской власти. Разве что евреев поубавилось: многие молодые уехали учиться и делать карьеру в большие города, где и осели. Меня же столичное столпотворение никогда не прельщало – по натуре я человек тихий и не амбициозный.

Всё рухнуло в один момент, когда в райкоме приняли решение о закрытии синагоги как «реакционно-националистического гнезда, рассадника религиозного мракобесия,

затягивающего в свои коварно расставленные сети малосознательных граждан еврейского

происхождения, отвлекая их от насущных задач построения социалистического

общества». Видите, как запомнил, - реб Берл невесело усмехнулся. – Недели три эта бумажка на дверях синагоги висела – не хочешь – выучишь. Встала тогда передо мной дилемма. Брат двоюродный, мы с ним как родные были, в Харьков к себе звал, он там начальником отдела в горкоме партии работал. С трудоустройством помочь обещал, жильём, перспективы рисовал радужные. Да и традицию соблюдать в большом городе не проблема, не особо афишируя, конечно. В общем, решился я на переезд. Зашёл в синагогу в последний раз помолиться, да куда там! Полным ходом ремонт идёт! Биму уже разобрали, скамьи вынесли, до арон кодеш добрались.

До революции у нас три свитка Торы было. Один мы в соседнее местечко отдали, когда там в гражданскую во время петлюровского погрома синагога сгорела. Второй свиток у нас украли.

- Как украли?? – вырвался возглас у нескольких из нас.

- Представьте себе, ингелах, представьте себе. Похоже, кто-то воспринял выражение «Тойре из ди бэсте схойре» слишком буквально. За 200 с лишним лет существования общины из синагоги копейки не пропало, не то что свиток. А ведь там вся цдака хранилась, да и замок на дверях был чисто символический. Подозревали мы одного еврея, он всегда сомнительными гешефтами промышлял: при царе деньги давал в рост, после революции контрабандой занимался, иконы по деревням для перепродажи скупал, потом нэпманом сделался. Когда почувствовал, что гайки закручивают – в Америку удрал. Всё сделал втайне, ни с кем не попрощался, и как раз в ночь его отъезда Тора пропала. – Реб Берл вздохнул. – Нельзя обвинять человека, не имея на то веских доказательств, но если это всё-таки был он – Б-г ему судья. По крайней мере, надеюсь, что свиток попал в конечном итоге в хорошие еврейские руки.

- А что же случилось с третьим свитком? – выкрикнул самый молодой и нетерпеливый из нас Лёвка Златкин.

- Я обязательно расскажу о его судьбе, если ты, Лейбеле, дашь мне ещё хотя бы немного времени.

Рыжий Лёвка покраснел так, что через его пунцовые оттопыренные уши стали пробиваться падающие через раскрытое окно слепящие солнечные лучи.

- Когда я вошёл в молельный зал и увидел пустой арон кодеш с выломанными дверцами, у меня потемнело в глазах. Хорошо ещё, что рабочие ушли на обеденный перерыв, а то... не знаю чтобы произошло. Свиток я нашёл валявшимся в углу рядом с кучей строительного мусора, ни секунды не раздумывая обернул его какой-то мешковиной и выбежал из синагоги. Дома я спрятал его на антресолях, и никто, кроме двух близких людей, об этом не знал. В тот же день я принял решение остаться в городе. Устроиться кем-нибудь в учреждение, которое разместится в освободившемся здании, и попытаться спасти то, что ещё можно спасти. Многие тогда удивлялись моему выбору: молодой перспективный парень, влиятельная родня в Харькове и вдруг – завхоз! Но пересуды меня мало заботили – у меня появилась цель.

За пару бутылок водки я договорился с работягами и вынес из синагоги все книги: молитвенники, книги Пророков, довольно редкие издания по Кабале и хасидизму. Их я распределил по знакомым, и хотя никого из них уже нет в живых, родственники вернули все до единой.

- Вот они, - реб Берл любовно кивнул на противоположную стену, большую половину которой занимал огромный книжный шкаф, чьи новенькие полированные полки так резко контрастировали с потёртыми, ветхими, с бережно подклеенными корешками священными книгами.

Свиток я решил оставить у себя. Для этого у меня была ещё и личная причина. Свиток был написан моим дедом Авромом-Мойше. Раввин, сойфер, моэль – дед умел всё, совмещал несколько должностей, чем экономил, кстати, общине значительные средства. Его манеру написания букв я и сегодня отличу от любого другого сойфера.

В моём доме Тора находилась недолго. Вскоре начался Большой Террор, и в Харькове арестовали моего кузена, дослужившегося к тому времени до второго секретаря горкома. 58-я статья, десять лет без права переписки, в переводе на человеческий язык – расстрел. Посадили и двух его родных братьев в нашем городе. Опасность нависла над всей роднёй, и свиток пришлось перенести в чулан к старому Шае Гликману, бывшему габбаю синагоги. От репрессий тогда пострадали ещё несколько членов нашей большой семьи, но меня Б-г миловал – видимо, неприметный беспартийный завхоз интереса для органов не представлял.

В начале войны, когда стало ясно, что оккупации не избежать, вопрос «что делать со свитком?» вновь встал передо мной со всей мрачной неопределённостью. Реакция многих людей на приход фашистов, надо сказать, была неоднозначной. Пока одни стояли в очередях в военкоматы, другие ломали головы как сохранить и вывезти накопленные ценности, третьи осторожно мечтали о будущих возможностях бизнеса после смены власти, а наиболее здравомыслящие предрекали наступление тяжёлых времён. У меня лично тоже не имелось иллюзий насчёт немцев, хотя и представить то, что произошло вскоре было выше человеческих сил.

В армию меня не брали из-за банального, но сильного врождённого плоскостопия. Я ведь с детства не мог носить нормальную фабричную обувь. Счастье, что работал у нас в городе Янкель-сапожник, который и шил мне всю жизнь башмаки на заказ. Светлый был человек, а фрумер ид и с золотыми руками мастер. Больше таких нет. Пять лет назад он умер, я вот последние его ботинки донашиваю. Как потом ходить буду? Не знаю...

Впрочем, извините, отвлёкся. Накануне вступления частей вермахта в город я закопал тщательно упакованный свиток под старым клёном в парке культуры – прямо как в «Острове сокровищ», хотя моё сокровище значило для меня, пожалуй, больше, чем золото для капитана Флинта.

- Почему же Вы не эвакуировались? – снова не выдержал несносный Лёвка.

- Потому что не было такой возможности, - глядя чуть повыше Лёвкиной головы, спокойно ответил реб Берл. – Лавина войны накрыла нас слишком быстро, поезда, забитые ранеными, проносились почти не останавливаясь в нашем городе, свободных составов не было. Уехать смогли единицы... И всё-таки нам повезло. Немцы не задержались тут надолго, пришли румыны. Было образовано гетто, изданы соответствующие указы, ограничения, запреты, нас гоняли на работы, но по сравнению с местами, где стояли немцы, здесь можно было жить. Если только следить, чтобы румыны не спёрли последнее, - реб Берл улыбнулся, - воровали они всё, что видели. Но не зверствовали, нет... Все уцелевшие гетто в этих краях находились, насколько мне известно, в румынской зоне оккупации.

Старик замолчал, слонив голову. Когда через минуту героически державший паузу Лёвка уже открыл рот, а сидевший рядом смуглолицый самбист Шурик Беркович не поворачиваясь поднял к его носу кулак размером с небольшой арбуз, реб Берл выпрямился и примирительно сказал:

- Ничего не поделаешь, ингелах, так устроен человек. В молодости времени у нас много, но мы торопимся побыстрее узнать, прочитать, постичь, побыстрее прожить. В старости счёт идёт на месяцы, дни, часы, но сил уже нет и мы медлим, выверяя каждое слово, каждый шаг. Редко у кого получается иначе...

Был у меня сосед, Володя Грицанюк, мы ещё со школы дружили. Потомственный плотник, своими руками домину отгрохал – во всей округе краше и добротней дома не было. Ну и, конечно, участок, надворные постройки, в общем, крепкий хозяин. Перед оккупацией я ему намекнул насчёт свитка, он отказался: еврейские тексты, не дай Б-г найдут, в семье дети малые. А после войны сам мне предложил у него спрятать. У Грицанюка в сарае свиток провёл следующие, страшно сказать, пятьдесят лет. Я регулярно доставал его, прочитывал дома недельную главу, но собирать миньян на молитву боялся. Не те времена были, за меньшую «провинность» сажали, да и свиток бы пропал.

Годы летели, вывески над зданием синагоги несколько раз сменились, а я по-прежнему оставался завхозом. И, знаете, хоть и не был я никогда активным противником режима, не задумывался всерьёз о том, когда кончится эта безбoжная власть, но уж простите за пафос, сидела во мне глубокая убеждённость, что прозвучат ещё в этих стенах слова молитвы, свиток займёт своё место у северной стены и случится это при моей жизни. Вроде и не было оснований особых для оптимизма, а вот верил и всё.

Между тем время шло, забираться под крышу сарая по трёхметровой лестнице становилось всё труднее, а уж спускаться со свитком... Спасибо, Володя помогал. Потом мы перестали прятать Тору на самый верх и уже почти не маскировались.

У Володи, как и у меня, рано умерла жена, дети разъехались, ему было неуютно одному в огромном доме, и мы частенько коротали вечера вдвоём. Я никогда не встречал такой жажды знаний, такой пытливости ума у человека, не закончившего и шести классов. Грицанюк мог слушать часами, переспрашивал, когда я, забывая, что передо мной нееврей, употреблял слова на идиш. Впоследствии он уже не только многое понимал на мамэ лошн, но и разбирался в некоторых нюансах традиции лучше многих молодых евреев.

Всё это случилось быстро, ингелах. Непостижимо, ошеломляюще быстро... Я много лет имел паховую грыжу, почему-то откладывал операцию. Ну и дотянул до ущемления и перитонита. Срочно госпитализировали, сразу на операционный стол. Поскольку ухаживать за мной дома некому, возраст преклонный и организм ослабленный, главврач распорядился подержать меня в больнице дольше обычного, хотя я и возражал. А при выписке Никитична – сестра-хозяйка мне и сообщила, что Володя Грицанюк умер.

Как умер, когда, от чего? Он же здоровый мужик был, вообще никогда не болел. Да вот, оказывается, как я на операцию попал, на следующий день буквально. Скоропостижно, обширный инфаркт. Даже до больницы не довезли. Похоронили быстро, родственники, вроде, уже и дом продали. Сразу у меня сердце ёкнуло, почуял недоброе. Заспешил домой, но иду-то медленно, живот тянет, в ушах шумит, ноги, как ватные. И ощущение странное: с одной стороны – жалко Володю очень, всю жизнь с человеком бок о бок прожил, с лучшей стороны его знал, а с другой – тревога за судьбу свитка такая, что остальные мысли и чувства вытеснила.

Ещё не дойдя до дома я уже знал от встреченных знакомых, что вся недвижимость и участок Грицанюка вместе с несколькими соседскими домишками куплены известной в области фирмой, которая собирается всё снести и построить на этом месте большой супермаркет.

Не обмануло меня предчувствие, ингелах. Посредине Володиного двора был разложен костёр. Несколько человек в синих комбинезонах выносили из дома, сарая, флигеля всё накопленное рачительным Грицанюком за долгую жизнь и ставшее враз ненужным. Деревянные рукоятки свитка, выглядывавшие из-под разломанного шифоньера, бросились в глаза сразу. Я попытался ухватиться за них, но набиравшее силу пламя опалило лицо и подскочивший рабочий оттолкнул меня, грубо выругавшись.

Убедившись, что спасти свиток самостоятельно не удастся, я начал молиться:

«Ребойнэ шел ойлем, сделай так, чтобы не пропала Тора, являющаяся точной копией той, которую Ты продиктовал рабу Твоему Моше на горе Синай и даровал народу Израиля как величайшую ценность для исполнения на вечные времена. Пошли без промедления дождь, снег, град или любую другую стихию для подавления огня, уже подбирающегося к Торе Твоей. Не суди строго меня, не уберегшего бесценный дар Твой и осмеливающегося сейчас давать советы Тебе».

Примерно такие слова я произносил про себя, обратив взор к небу. И в какой-то момент мне показалось, нет, я даже был уверен, что молитва услышана.

Внезапно потемнело. Туча была небольшой, размером с чайное блюдце, и этого хватило, чтобы солнечный диск скрылся за ней целиком. Я никогда не видел солнечного затмения, но по описаниям оно выглядело именно так. Одновременно поднялся сильный ветер, который, однако, дул странно, как бы снизу вверх. Необычность происходящих природных явлений только укрепила меня в мысли о вмешательстве Свыше, но... ни дождь, ни какие-либо иные атмосферные осадки на землю не выпадали. Огонь же, напротив, бушевал с утроенной силой, с садистским наслаждением пожирая остатки Володиного добра и неумолимо приближаясь к драгоценному свитку. В тот момент, когда первые языки пламени лизнули деревянные рукоятки свитка, туча исчезла и солнце, восстановив своё господство на небосводе, словно оправдываясь за вынужденную паузу, засияло по-весеннему ярко и совершенно безучастно к происходящему на земле безобразию.

Через несколько минут всё было кончено. Отдельные вспышки пламени в разных местах огромного пепелища, да дымящиеся головешки на месте свитка. Свитка, который я не сберёг. В изнеможении я прислонился к холодной стене дома, ноги мои подкосились и на какое-то мгновение я потерял сознание.

- Дедуля, что с тобой? ..эй, ты живой? – надо мной склонился один из рабочих.

Слабо кивнув, я попросил его помочь мне подняться. Рабочие, очевидно, получили указание расчистить територию в кратчайшие сроки и потому действовали сноровисто. Они вылили несколько вёдер воды на тлеющие угли и, вооружившись совковыми лопатами, забрасывали пепел в специальный контейнер.

- Мужики, гляди, чего нашёл. Пергамент какой-то...

Сдвинув на затылок кепку, рабочий вертел в руках обуглившийся с трёх сторон лоскут. Не в силах сказать ни слова, я жестом потребовал отдать мне находку. Мой взгляд, наверное, не свидетельствовал о моём психическом здоровье, к тому же разбираться с недогоревшими остатками у рабочего явно не имелось желания и времени, поэтому, повертев пальцем у виска, он бросил мне то, что ещё несколько минут назад было свитком.

Уцелевший кусок, сантиметров примерно тридцать на метр, закрутившись серпантином, упал к моим ногам. Дрожащими руками я поднял его, развернул и... Я врядли смогу передать словами свои ощущения в тот момент. Чтобы понять их, нужно, вероятно, на себе испытать это благоговение и ужас от соприкосновения с Б-жественным.

На остатке свитка не было букв. Ни подтёков, ни следов от чернил. Н И Ч Е Г О !!! Я тщетно вглядывался в мокрый желтоватый пергамент, переворачивал его на другую сторону и обратно, постепенно постигая произошедшее. Туча, затмение, вертикально поднимающийся к небесам ветер. Потом я вспомнил рабби Ханину...

Тихо было в комнате, когда реб Берл закончил рассказ. Так тихо, как никогда ещё не бывало во время проведения наших занятий. По конопатым щекам Лёвки Златкина катились две крупные слезинки. Он не вытирал их. Мужественный Шурик Беркович, опустив голову, сосредоточенно рассматривал закрытую книгу. Остальные ребята тоже старались не смотреть друг на друга. Улыбался только один человек – реб Берл. - Повышенная чувствительность – одна из отличительных черт нашего народа. Вы ею не обделены. Но не стоит расстраиваться. Если Создателю было угодно именно таким образом вернуть назад свиток, нам остаётся лишь принять Его решение.

И всё же вы видите перед собой счастливого человека, ингелах. Моя мечта сбылась. Вы здесь, у нас снова есть миньян, замечательный раввин и даже свой Бейс Мидраш. А когда в прошлом году Мендель привёз новый свиток из Кфар-Хабада и доверил мне внести его в синагогу... я подумал, что, наверное, прожил эти годы не зря.

Вот только... ты уж не обижайся на старика, Менделе, но свиток написанный моим дедом Авромом-Мойше был мне всё-таки дороже...

Марк Ингер

апрель 2009

1

15

14

13

12

11

10

9

8

7

6

5

4

3

2

1: кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного б-гослужения

2: суммa культурных и психологических особенностей европейского еврейства

3: уроки

4: мальчики

5: освящение Имени (Вс-вышнего)

6: возвышение в центре синагоги со столом, на который кладут свиток Торы во время чтения недельных глав

7: шкаф для хранения свитков

8: идиш: Тора – лучший товар

9: пожертвования

10: переписчик священных текстов

11: человек, делающий обрезание

12: набожный еврей

13: идиш: родной язык

14: Владыка мира

15: дом учения