Предсказание

Недавно мне довелось услышать одну историю. Речь шла о том, как в международном аэропорту, где-то на краю земли, то ли в Сиднее, то ли в Сингапуре, в ожидании своих рейсов разговорились любавичский шалиах и еврей-бизнесмен. Последний оказался нерелигиозным и вообще слабо разбирающимся в вопросах традиции. Тем не менее они нашли общий язык и при расставании хабадник протянул собеседнику доллар – символ личного благословения Любавичского ребе.

- Зачем? – удивился бизнесмен. – Ведь я ничего не соблюдаю.

- Действительно, Вы никогда не жили как еврей, - ответил хасид, - но, возможно, придёт время, и Вы захотите как еврей умереть.

Удивительным и непостижимым образом устроена человеческая память. По скольким невидимым каналам передаётся информация, каким ассоциациям и образам отдаётся предпочтение при её отборе, от чего зависит скорость «включения», почему мы вспоминаем о незначительном событии, произошедшем с нами тридцать лет назад, и не помним, что ели вчера на завтрак?

Воистину, функционирование памяти – одна из самых больших загадок Создателя наряду с устройством вселенной. Вот и сейчас в моей голове, словно оживающий в проявителе фотоснимок, стала проступать другая история. Она произошла на несколько десятков лет раньше первой, благословение давал другой ребе, и человек, этого благословения удостоившийся, в отличии от нерелигиозного бизнесмена соблюдал заповеди Вс-вышнего всю свою жизнь.

...В семье кожевника Лейзера Штейна царило ликование. Казалось бы, что удивительного в появлении на свет шестого ребёнка? Большие семьи были в те времена вовсе не редкость. Но всё дело в том, что измученная и счастливая Шейна, жена Лейзера, родила в этот день их первого мальчика. После пяти девочек – сын, продолжатель рода, тот, в чьи руки со временем перейдёт мастерская!

Лейзер находился на седьмом небе от счастья. Однако вскоре радость сменилась тревогой за судьбу наследника. Мальчик родился слабым, из-за младенческой желтухи даже пришлось отложить обрезание, что случалось в местечке крайне редко. Впоследствии у него обнаружили целый букет хронических заболеваний. Надо сказать, что в начале 20-го века уровень развития медицинской техники, точности диагностики и эффективности лекарственных препаратов больше напоминал средневековый, нежели тот, который мы имеем сегодня. Особенно, если живёшь в маленьком польском местечке и всего твоего месячного дохода едва хватает на оплату одной консультации известного профессора из Варшавы или Лодзи.

Лейзер Штейн, как и все остальные евреи штетла, был гурским хасидом. В предвоенный период гурское направление составляло более ста тысяч человек, являясь самой крупной хасидской общиной в мире. Глава движения – адмор (адонену морейну вэ-рабейну – наш господин, учитель и раввин) или ребе Авраам-Мордехай Алтер, известный как Имрей Эмет (речения истины – иврит) по названию сборника его рукописей, обладал огромным авторитетом в еврейском мире и служил истиной в последней инстанции для своих хасидов. У тех имелось не так много возможностей пообщаться со своим ребе: ввиду большого количества приверженцев направления, необходимости преодолевать иногда немалые расстояния до резиденции адмора и предельной загруженности Имрей Эмета. Не помогало даже то, что ввиду высокой посещаемости евреями, польские власти провели для них специальную железнодорожную ветку до Гуры-Кальварьи.

И всё же по субботам адмор выделял специальное время для благословения детей своих хасидов. Не преминул воспользоваться этой возможностью для сына и Лейзер Штейн. В конце концов любому еврею прекрасно известно о чудесах, совершаемых хасидскими цадиками ещё со времён Бааль Шем Това. Причём иногда и в тех случаях, когда медицина оказывалась бессильна. Конечно, каждое направление: будь то Белз, Вижница, Садигора, Бреслав или десятки других, считают своего адмора самым сведущим, самым проницательным, самым мудрым. Но даже на этом фоне местного, так сказать, патриотизма Гурский ребе пользовался огромным уважением, как среди мудрецов Талмуда, так и у простых еврейских тружеников, населяющих немалую территорию от берегов Одера до берегов Днепра. И поскольку любое благословение, произносимое нами в повседневной жизни, не пропадает впустую, вызывая позитивные изменения в духовных мирах, то уж, наверняка, слово, сошедшее с уст праведника, должно благоприятно отразиться на судьбе стоящего перед ним ребёнка. Во всяком случае, он ничем не рискует.

Эти мысли проносились в голове взволнованного Лейзера, когда он, прижимая к себе четырёхлетнего Залмана, вместе с ещё тремя десятками отцов с детьми ожидал появления адмора в широком коридоре гурского Бейс Мидраша. Ребе задерживался и Лейзер заметно нервничал, даже вспотел в новом, сшитом специально для этой поездки сюртуке. Залман, напротив, сохранял абсолютное спокойствие, по обыкновению накручивая на указательные пальцы свои вьющиеся, уже прилично отросшие пейсы.

Наконец обе половины двери распахнулись и, как император в сопровождении свиты, перед ними появился адмор. За всю жизнь кожевник Лейзер побывал в Гуре-Кальварьи только один раз, в юношеском возрасте вместе с отцом, приезжавшим по делам в город. Адмора он тогда видел издали, но хорошо запомнил. За прошедшие годы Имрей Эмет мало изменился.

Неторопливо продвигаясь вдоль шеренги людей, адмор возлагал руки на головы детей, так как это делают родители, благословляя своих чад в субботу, о чём-то говорил с отцами, задерживаясь возле кого-то дольше, возле кого-то меньше. Когда же очередь дошла до Штейнов, Залман запрокинул голову и приподнялся на цыпочки, чтобы получше рассмотреть ребе. Их взгляды встретились и Имрей Эмет остановился, не дойдя до них пары шагов. Несколько секунд, не мигая, они смотрели друг другу в глаза. Затем по лицу адмора пробежала тень, он отвернулся и, глядя куда-то в сторону, глухо произнёс: «Он выживет», - после чего перешёл к следующему ребёнку. На отца он даже не посмотрел.

Лейзер хотел переспросить, что означает столь странное благословение, но адмор быстро закончил с оставшимися и, в окружении свиты покинул Бейс Мидраш. Некоторые из очевидцев потом утверждали, что после визуального контакта с Залманом у Имрей Эмета испортилось настроение и до следующей субботы он был неразговорчив и мрачен, хотя это могло быть субъективное мнение.

Что касается Лейзера, то он был сильно разочарован столь странным и коротким благословением. Им пришлось проделать неблизкий путь и что же они услышали? Залман, конечно, не самый здоровый ребёнок, но не настолько, чтобы опасаться за его жизнь! Поразмыслив, однако, он пришёл к выводу, что в словах адмора мог заключаться какой-то скрытый смысл, да и не ему – простому кожевнику давать оценку действиям великого цадика. Ничего плохого тот в конце концов не сказал.

Для самого же Залмана большим впечатлением от посещения Гуры было первое в жизни путешествие на поезде, нежели встреча со знаменитым адмором. И уж, конечно, не вспоминал он о странной фразе, произнесённой рабби Авраамом-Мордехаем. Через несколько лет адмор впервые напомнит ему о себе.

...Той зимой морозы держались на редкость долго, и Висла, всегда растекавшаяся в их краях широко, оказалась скована льдом до начала апреля. Весна наступила стремительно, солнце вовсю старалось взять реванш за прошедшие холодные месяцы, но лёд на реке, хотя и покрывшийся многочисленными трещинами, оставался ещё довольно толстым.

Основной забавой местных мальчишек в это время стало перебегание Вислы с одного берега на другой. С каждым днём перебежки эти становились всё опаснее, сильно подтаявший лёд угрожающе трещал и выбираться на берег уже можно было только по доскам, сворованным мальчишками с дровяного склада пана Грошовского. Заводилой в их еврейско-польской компании был Збышек – хулиганистый белобрысый парнишка на пару лет старше Залмана. Проблема завоевания авторитета стояла тогда для щуплого, ничем не выдающегося Залмана, особенно остро.

Собравшимся в тот день на реке ребятам открылась следуюшая картина - лёд окончательно растрескался, кое-где в просветах между обломками плескалась вода. Збышек испытующе оглядел поёживающихся товарищей:

- Ну, кто со мной?

Желающих не нашлось.

- Так и знал. Трусы!

Он презрительно сплюнул через выбитые в драке два передних зуба и, круто повернувшись на каблуках, вразвалочку направился к почерневшим от влаги доскам.

- Эй, подожди! Я с тобой! – сорвался с места Залман.

- Не ходи! – попытался удержать его за рукав близкий друг Гершель Кляйнер, но Залман вырвал руку.

Перепрыгивая со льдины на льдину приходилось отталкиваться сильно, так чтобы приземлиться точно в центре, подальше от опасно покачивающихся краёв. Балансируя и стараясь выбирать льдины покрупнее, они за полчаса достигли середины реки. В какой-то момент Збышек обернулся к берегу и, сложив ладони рупором, что-то прокричал. Убедившись, что ветер уносит его слова, он принялся пританцовывать, бравируя своей храбростью. В какой-то момент он поскользнулся, упал на спину и через секунду оказался в воде.

Отчаянно цепляясь за крошащийся ледяной край, обрывая ногти Збышек боролся за жизнь. Оцепеневший в первое мгновение Залман быстро пришёл в себя, распластался на льдине и осторожно, сантиметр за сантиметром, стал сползать к темнеющей бездне, в которой из последних сил барахтался его товарищ. Расстояние между ними сокращалось, в обезумевших глазах тонущего блеснула искра надежды... ещё немного.. и.. последним усилием выбросивший вперёд руку Збышек сбросил Залмана в реку.

Ледяная вода обожгла, парализовала лёгкие. Вынырнув, Залман в последний раз увидел белобрысую голову с широко раскрытым в немом крике ртом с отсутствующими передними зубами. Залман не умел плавать. Понимал, что помощь не успеет. Поэтому он просто положил руки на льдину и закрыл глаза.

Сейчас это случится с ним в первый раз. Он увидит ярко освещённый широкий коридор, гудящую как пчелиный рой толпу людей, себя с выбивающимися из-под смешного картуза вьющимися пейсами, взволнованного отца, вытирающего платком потное лицо. И это как-то сразу отступит, всё заслонит собой огромный человек с седеющей бородой и грустными глазами. Залман потянется к нему, но тот отстранится, в мудрых глазах его отразится тревога и печаль, и боль от видения чего-то страшного, недоступного взору других. И уже удаляясь, скрываясь в расплывающемся проёме двери, низкий хрипловатый голос: «Он выживет...»

- Ты слышала, что Залман кричал сегодня ночью? – собираясь на работу, спросил Лейзер жену.

- Oн каждую ночь это кричит, уже вторую неделю, - прикрыв красные от бессоницы глаза, тихо сказала Шейна. – Я постоянно молюсь, чтобы Г-сподь не отнял у него рассудок. Врач говорит, что если жар не спадёт через пару дней, он не сможет ручатся за нашего мальчика.

- Постой... я вспомнил, Шейна, - Лейзер развернул к себе за плечи жену, - вспомнил его слова. С сыном всё будет в порядке, не волнуйся... он обещал... Залман выживет.

...Одной из основных тягот в гетто был голод. Голод выматывал, доводил до исступления, порой лишал человеческого достоинства. Залман являлся одним из тех, кто снабжал гетто продовольствием. В свои неполные восемнадцать лет, выглядевший на 13-14, он и ещё несколько мальчишек проникали по канализационным трубам на польскую часть города, выменивая на продукты ювелирные изделия, ценные вещи и кое-какие товары, подпольно производимые в гетто. С каждой сделки Залман имел свой процент, что позволяло поддерживать семью. Работать приходилось соблюдая строгую конспирацию и лишь немногие знали, чем он занимается в действительности. За год Залман изучил систему подземных коммуникаций так, что мог передвигаться даже на ощупь в полной темноте. Несколько раз ему приходилось выводить людей, легализовывавшихся с поддельными паспортами и бойцов для групп сопротивления. Стоит ли говорить, что каждый спуск под землю был сопряжён со смертельной опасностью и каждый раз родные прощались с ним как будто навсегда.

Этот маршрут он проходил десятки раз. Место встречи было выбрано грамотно, на окраине города рядом с заброшенными ремонтными мастерскими, куда немцы и не совались никогда. Польского мальчишку, приносившего продукты, Залман знал давно и доверял настолько, насколько можно было доверять чужаку, тем более тот тоже сильно рисковал. Вот и сейчас они быстро сторговались, Залман переложил товар в свой вещмешок и протянул поляку золотые часы, переданные ему накануне вдовой недавно скончавшегося портного Нахума Кофмана.

В ту же секунду лицо мальчишки перекосилось, он метнулся назад и мгновение ока перемахнул через забор, отделявший проулок от пустыря и спасительной лесополосы. Обернувшись, Залман увидел в десятке шагов внушительную фигуру в серой шинели кованной поступью надвигавшуюся на него. Блеснувшая бляха на груди, повязка на рукаве. Патруль! Залман прыгнул к забору, не сообразив бросить мешок, и уже оказавшись на самом верху, уже перебросив продукты на другую сторону, был безжалостно сдёрнут на землю сильной рукой с покрытыми рыжеватой порослью короткими толстыми пальцами.

- Аusweis!

Залман молчал, уставившись на заляпанные грязью укороченные сапоги с раструбом, лихорадочно соображая что делать.

- Zeige deine Papiere, - медленно и членораздельно сказал немец. – Oder bist du taub? (Предъяви документы. Или ты глухой? – нем.)

- Я не розумию, пан офицер, - выдавил из себя наконец Залман.

Фельдфебель медленно поднял его голову за подбородок и скривил губы в брезгливой гримасе.

- О нет, ты прекрасно понял меня!

Залман протянул руку и разжал кулак на уровне нагрудной бляхи огромного немца.

- Возьмите часы. Они настоящие, золотые.

Патрульный перевёл взгляд на часы, прищурился.

- Да, неплохая вещица, неплохая... Так что с тобой делать будем?

- Больше у меня ничего нет...

- Всё в порядке, Гюнтер? – раздалось с улицы. – Помощь нужна?

- Нет, сам справлюсь.

Они смотрели друг другу в глаза. Презрительно-насмешливо сверху. Затравленно-испытующе снизу. Пауза затягивалась. Да или нет? И вдруг Залман почувствовал на себе ещё один взгляд. Рядом никого не было, но взгляд шёл как бы сквозь немца и ощущался Залманом почти физически. И ещё... взгляд был знакомым.

- Когда-то давно, лет двадцать назад, - не отводя глаз от лица Залмана, начал фельдфебель, - со мной случилась беда. Лазая с мальчишками на крышу соседнего дома, я сорвался вниз и серьёзно повредил позвоночник...

...Залман вспомнил этот взгляд.

- ...меня парализовало. В больнице нашего небольшого саксонского городка мне ничем не могли помочь и родители, потратив все свои скромные сбережения, привезли из Дрездена известного профессора-нейрохирурга. Осмотрев меня, он сказал, что в лучшем случае я смогу когда-нибудь держать в руках ложку. Я был единственный сын...

...Залман разобрал черты лица и контуры массивной фигуры в широком дверном проёме.

- ...сколько месяцев, лет я протянул бы, прикованный к постели, сколько смогли бы ухаживать за мной уже немолодые, убитые горем родители, бывшие не в состоянии нанять сиделку? Не знаю... Годом раньше, годом позже я бы умер, сведя в могилу своих стариков, если бы не появился доктор Ваксман. Алоиз Ваксман, еврей. Он приходил каждый день после приёма больных в своём праксисе. Иногда и в обеденный перерыв. Он не брал денег. Говорил, что соседям нужно помогать. Доктор Ваксман сделал главное – вселил в нас веру. Веру в то, что я встану на ноги. Остальное: индивидуально для меня разработанный комплекс упражнений, специально пошитый корсет, массаж, было уже деталями. У него был очень спокойный, уверенный голос. Знаешь, что он сказал моим родителям после первого посещения?

Залман впервые взглянул в маленькие белесоватые глазки, обрамлённые редкими рыжими ресницами, с уверенностью:

- Знаю. «Он выживет».

Уже выходя из переулка, немец не оборачиваясь бросил:

- В районе проложили новый патрульный маршрут, не появляйся здесь больше. – Чуть задержал шаг. – Я не люблю евреев. Просто я отдавал долг.

...Сколько раз за последующие три года он находился на краю гибели Залман не мог сосчитать. Собственно не было такого дня до окончания войны, да и после неё, когда бы ангел смерти безжалостно и методично забирающий всех, кто был Залману дорог, не находился бы рядом. Его горячее дыхание обжигало жаром печи крематория в Освенциме, когда в последние недели перед переводом в другой лагерь Залман работал в зондеркоманде, очищавшей печи от недогоревших костей и вывозившей их на тележках. Его близость сжимала в ледяные тиски коченеющие на февральском ветру конечности на марше смерти при эвакуации лагеря в Гросс-Розене. Его прикосновения в тифозном бреду в американском полевом госпитале казались спасительно-освобождающими от бесконечных мучений на обезумевшей от злодеяний земле.

Но всякий раз, уже готовый броситься на проволоку с пропущенным электрическим током, сделать шаг вниз с круто обрывающегося края каменного карьера или набравшись мужества плюнуть в рожу садисту-коменданту лагеря перед строем, облегчив ангелу смерти его скорбную задачу, Залман останавливался.

Проявляющийся в эти моменты в сумраке сознания взгляд буравил мозг и голос, глухо озвучивший когда-то одну-единственную, такую важную в его жизни фразу, поддерживали в нём сейчас саму жизнь. И ангел смерти отступал.

...Бои под Латруном летом 48-го года проходили особенно тяжело. Каждый метр этой многострадальной земли приходилось вырывать с кровью, с огромным трудом ломая сопротивление лучшей из воюющих вражеских армий – иорданского арабского легиона. Не хватало оружия, боеприпасов, военных специалистов, да просто людей не хватало! Выстоять, не сломаться, прорвать блокаду осаждённого Иерусалима стало целью и смыслом существования тысяч вернувшихся в Эрец Исраэль репатриантов.

Подразделение, в котором сражался Залман, почти полностью состояло из переживших Катастрофу европейских евреев. С некоторыми он познакомился на корабле по пути в Палестину, а двоих – Жан-Поля Дорфера из Франции и Пинхаса Фурмана из Литвы знал ещё по лагерю для перемещённых лиц в Австрии. Общая судьба связывала бывших узников концлагерей потерявших всех своих близких, создавая некую касту замкнутых, держащихся особняком, способных общаться только друг с другом людей. Искалеченные страданием настолько, что в них, казалось, не осталось уже ничего живого, человеческого, бывшие лагерники оттаивали медленно.

Наблюдая за существованием этого сообщества изнутри, Залман испытывал двоякое чувство. С одной стороны, отождествление себя с товарищами по несчастью, набор большинства черт, присущих всем прошедшим концлагерь: подозрительность, недоверчивость, инстинктивное, почти животное ощущение опасности.

С другой, Залман изо всех сил пытался если и не забыть прошлое, то хотя бы постоянно не думать о нём. Вырваться из кошмара воспоминаний, не просыпаться с криком по ночам, научиться заново мечтать, верить, любить!

Отчасти в этом ему помогала дружба с Пинхасом и Жан-Полем – редкими счастливчиками, у которых сохранились родные: у Пинхаса – прошедший с ним через все лагеря брат; у Жан-Поля – жена с дочкой, прятавшиеся всю войну в сарае у нормандского крестьянина.

Чего нельзя было отнять у переживших Катастрофу, так это желания сражаться. Недостаток военного опыта они с лихвой компенсировали отвагой и личным мужеством, так что даже те из местных бойцов, позволявших себе презрительные насмешки по отношению к новоприбывшим за их, якобы, трусливое непротивление нацистам и обречённую готовность идти, как овцы, на убой, прикусывали языки.

Странная у них была армия. Если вообще применимо это слово к разрознённым группам людей столь непохожих, говорящих на разных языках, зачастую совсем неподготовленных к военной службе, от пожилых немецких профессоров до выросших в подмандатной Палестине отчаянных мальчишек-сабр, от социалистов-кибуцников до бородатых литваков-талмудистов. Всюду гонимых, ненавидимых, не имевших почти две тысячи лет своего государства и войска, способного его защитить, обретших, наконец, то и другое и готовых скорее умереть, чем дать себя вновь с этой земли изгнать.

...Сегодня они были так близки к выполнению поставленной задачи. Снайперам из Пальмаха (плугот махац - ударные роты, особые отряды Хаганы, позднее - часть Армии Обороны Израиля) удалось нейтрализовать иорданский дзот, прикрывавший подножие стратегически важной высоты. Рота Залмана, рассредоточившись, бросилась на штурм. Вершина была уже недалеко, стреляли сверху всё реже. И тут раздался этот отвратительный, до боли знакомый свистяще-режущий звук. Первая мина разорвалась на левом фланге, вырвав из цепи двоих. Последующие ложились довольно точно, почти каждый раз поражая цель. Очевидно, кто-то с другой стороны дороги координировал миномётный огонь.

Воспользовавшись коротким затишьем командир роты юный пальмахник Дрор Захави, один из самых опытных бойцов, несмотря на свои двадцать с небольшим лет, поднял людей для последнего рывка. Они побежали, почти не пригибаясь, до вершины оставалось всего ничего, когда сверху заработал пулемёт. Три пули попали Дрору в грудь, выйдя навылет. Слева от Залмана рухнул ничком Пинхас Фурман, следующая очередь отбросила вниз по склону безжизненное тело Жан-Поля. Бойцы залегли, но расположение оказалось слишком невыгодным, с вершины холма они были видны как на ладони, ни отступать, ни окапываться уже не представлялось возможным. Кто-то очень грамотно спланировал оборону высотки, заманив их отряд в ловушку.

Пулемёт поливал свинцом, не давая поднять голову. То тут, то там раздавались вскрикивания раненых. Залману удалось спрятаться за небольшой валун, откуда он попытался вести прицельный огонь. Пуля срикошетила, обожгла правое предплечье, другая расщепила приклад, вырвав из рук винтовку. Перевернувшись на спину, Залман оторвал зубами кусок нижней рубахи, перетянул рану, нащупал в боковом кармане последнюю гранату и закрыл глаза.

Он знал, что должно произойти сейчас. Адмор так давно присутствовал в его жизни, что его образ, казалось, вошёл внутрь самого существа, став вторым я и появляясь откуда-то из глубин подсознания в самый критический момент.

Перед мысленным взором Залмана с калейдоскопической быстротой стали сменяться картинки, выхватываемые из прошлого словно лучом мощного прожектора.

Бедная, чисто убранная комната в доме меламеда. Драка с польскими мальчишками из соседнего рабочего предместья. Воздушные бисквиты из кондитерской пани Олбрыжской. Похороны умершей от туберкулёза старшей сестры. Битком набитый зал во время выступления симфонического оркестра в гетто. Капающая пена с высунутых языков овчарок при выгрузке из вагонов в Освенциме. Подпирающая низкое небо чёрная труба крематория. Мерно покачивающаяся на волнах ветхая посудина, везущая их в Эрец Исраэль.

Калейдоскоп остановился. Залман смочил потрескавшиеся губы последними каплями воды и отбросил ненужную флягу. Адмор не появился. Значит... всё? Невидящим взором окинул Залман каменистый склон, догорающий внизу армейский джип, петляющую между холмами дорогу на Иерусалим. Почувствовал, как внутри закипает злость. Всё не должно закончиться так! Он, Залман Штейн, единственный уцелевший из большой семьи Штейнов, попал сюда не случайно, не потому что больше некуда было идти. Он приехал, чтобы возродить на этой земле свой расстрелянный, сожжённый, развеяный пеплом по ветру народ. И с видением или без, живой или мёртвый, он не отступит, не согнётся, не побежит.

Одеревеневшими пальцами раненой руки Залман вырвал кольцо, швырнул гранату в сторону торчавшего наверху между камней пулемётного ствола и, разрывая рот в бешеном боевом кличе, бросился вперёд...

- Слушай, а ты действительно русский журналист? – симпатичный гурский хасид моего возраста с любопытством разглядывал меня сквозь прямоугольные стёкла модных очков в тонкой дизайнерской оправе.

- Ага, русский... Такой же, как ты поляк.

- Я по-польски несколько слов знаю. Пару лет назад мы ездили в Гуру-Кальварью. Там от нас одни памятные таблички остались... Когда меня попросили встретиться с тобой, чтобы рассказать об отце...

- Об отце?!

- Конечно. Я ведь самый младший ребёнок в семье, поэтому выгляжу скорее как внук. Ты же знаешь, у нас женятся рано.

- Да не в том дело... Просто я так понял из твоего рассказа...

- Ночью, после штурма, бойцы горной бригады Пальмаха собрали убитых и раненых. Точнее, одного раненого. В госпитале из Залмана вынули восемь пуль, но ни один из жизненно важных органов не был задет. Отец принимал ещё участие в Синайской компании 56-го года и дошёл почти до Суэцкого канала.

- Почему же в том бою под Латруном он не увидел и не услышал адмора?

- Понимаешь, все события в этом мире, да и в других – духовных мирах, происходят по воле Создателя. И согласно Его же воле в каждом поколении есть люди, наделённые способностями предвидеть будущее, исцелять больных или совершать иные действия необъяснимые с точки зрения физических законов. Немало таких провидцев всегда было среди хасидских ребе, отмеченных уникальным даром за свою исключительную праведность. Одним из этих ретрансляторов воли Вс-вышнего являлся глава нашего движения Имрей Эмет.

Заданный тобой вопрос был первым, что произнёс отец, придя в сознание в госпитале. Оказалось, что именно в те минуты, когда шёл бой, рабби Авраам-Мордехай Алтер, великий цадик из Гуры скончался. Это случилось 6 сивана, в Шавуот – день дарования Торы, преданностью к которой была пронизана вся его жизнь. Очевидно, во время отделения души адмора от тела, связь между ней и душой Залмана Штейна прервалась...

- Отец прожил долгую жизнь. Он ушёл в прошлом году, окружённый любовью и заботой многочисленных детей и внуков. Он восстановил род Штейнов. И до последнего дня, до последней своей минуты он помнил взгляд, отразивший безысходность и боль человека, облечённого страшным знанием. Он не забыл этот взгляд. Он выжил.

Марк Ингер

17 июня 2010 годa