Джанкой

Небольшой рыжевато-серый суслик выпрыгнул из норки, застыл солдатиком, смешно поджав на груди короткие передние лапки, и призывно засвистел. Метрах в десяти из-под земли немедленно возник второй, за ним последовал третий. Образовав равнобедренный треугольник, зверьки деловито переговаривались о каких-то своих сусличьих делах, потом одновременно исчезли.

Юсиф улыбнулся и закурил. В последние месяцы, особенно при перемене погоды, пошаливало сердце, будто сжимаемое внезапно сухой когтистой лапой. Он никак не мог собраться съездить к специалисту, и Суламифь ругалась, отбирая папиросы и запрещая курить.

Крымская степь традиционно бедна растительностью. Пологая равнина, поросшая неприхотливым ковылём, пастбищно-кормовой овсяницей, да редковатым житняком, лишь весной кое-где оживляется празднично-алыми тюльпанами, изысканно-фиолетовыми ирисами и развесистыми шестиконечными звёздами жёлтого гусиного лука.

Отрицательный баланс влаги влечёт за собой засухи и суховеи, губящие сады, виноградники и бахчи, а также вызывает пересыхание коротких крымских рек. Под стать растительному, не богат здесь и животный мир: быстро плодящаяся пузатая мелочь в виде малых сусликов, светлых хорьков, слепушонков, больших тушканчиков и прочих зайцев-русаков уравновешивается не дающими им разгуляться хищными степными орлами и ястребообразными степными лунями.

И всё же Юсиф обожал эту неприхотливую равнину и, уезжая в нечастые командировки на материк, всегда с нетерпением ждал возвращения. У большинства людей Крым ассоциируется с роскошным курортом: золотыми песками Феодосии, готической неприступностью Ласточкиного Гнезда, живописностью горы Ай-Петри, величественной лёгкостью Ливадийского дворца, таинственной античностью Херсонеса Таврического. Располагающиеся на сочном южном берегу, за горным хребтом, эти достопримечательности несомненно красивы, но Юсиф никогда не променял бы на них свою степь, которую в любое время года находил живой, притягательной и прекрасной.

Большинство крымских караимов испокон веков жило на побережье или недалеко от моря: в Евпатории, Судаке, Карасубазаре, Солхате, Бахчисарае. Почему его предки выбрали относительно удалённый Джанкойский район, Юсиф не знал.

Историческая справка

Религиозное движение караимов (от древнееврейского ‏קָרָאִים‏‎ караи́м – «читающие») возникло в Багдаде в середине VII века новой эры. Основателем его являлся Анан бен Давид, готовящийся унаследовать титул экзиларха (светского лидера вавилонских евреев). Оскорблённый предоставлением титула его младшему брату, Анан бен Давид отверг учение Талмуда и основал новое движение, которое, как некогда саддукеи, не признавало авторитета Устного Закона и полагалось исключительно на текст Торы, понимаемый в самом буквальном виде. Расхождение между караимами и раббанитами (приверженцами Талмуда) в основном заключалось в практических и ритуальных вопросах. Во всём придерживаясь буквы Закона, караимы усложняли себе жизнь строжайшими нормами и ограничениями. К примеру, заповедь «Не зажигайте огня в жилищах ваших в день Шаббат» (Шмот, 35, 3) они трактовали как полный запрет пользоваться светом и огнём – и сидели в субботу в полной темноте и холоде. Также Анан запретил браки между караимами и раббанитами и отменил все молитвы, написанные законоучителями, которыми пользовались в течение многих столетий, заменив их текстами, взятыми исключительно из ТАНАХа. В отличие от большинства религиозных сект, отколовшихся от традиционного иудаизма и сошедших с исторической арены, караимы сохранились до нашего времени, преимущественно в виде изолированных общин. В бывшем Советском Союзе караимы компактно проживали на территории Крыма и Литвы. Сегодня большинство из них переехало в Израиль.

По воскресеньям ребята из их деревни ходили в близлежащий еврейский колхоз на танцы. Ну, положим, не так уж и близко лежащий – восемь километров, и то, если напрямую, через поля. А, и делов-то для молодых! Попав впервые на танцы, никогда не видевший столько молодёжи одновременно в одном месте Юсиф оробел. По краям выровненной площадки перед клубом стояли скамьи, на которых шушукались девчонки, бросая быстрые взгляды в сторону парней, толпившихся у входа, подчёркнуто независимо покуривая, сплёвывая сквозь зубы, старательно подражая взрослым бывалым мужикам.

Наконец, гармонист Лёха, в тельняшке и с вытатуированным якорем на кисти руки, занял свой персональный стул на крыльце, а вышедший вперёд толстяк-завклубом объявил танцы открытыми. Морячок тряхнул чубом, рванул меха, и видавшая виды гармошка выбросила первые трели заливистой польки. На середину площадки немедленно выскочили две девушки постарше и отчаянно закружились, нескромно оголяя крепкие загорелые ноги, взбивая стоптанными каблуками клубы пыли и жестами приглашая остальных присоединиться.

Вскоре отплясывали уже все, кто умело, кто неуклюже, старательно пытаясь подражать нехитрым движениям более ловких товарищей. За интернациональной полькой последовал разухабистый украинский гопак, сменившийся более деликатным еврейским фрейлехсом, после чего Лёха нахлобучил на затылок извлечённую откуда-то бескозырку, вскочил, опершись ногой на стул и растянув до предела взвизгнувшую гармошку, выдал, сопровождаемое разбойничьим свистом, родное матросское «Яблочко».

Раскрасневшаяся, взмыленная, молодёжь плясала бы и дальше, но, умело чередующий репертуар гармонист, сбросив форменный головной убор, неожиданно выдал чарующее танго «Утомлённое солнце». Друг Юсифа, смуглолицый крымский татарин Кемаль, посещавший танцы уже с полгода, а потому считавший себя завсегдатаем и опытным сердцеедом, уверенно пересёк площадку и вывел на середину стройную девушку в синем ситцевом платье с белыми горошинами. Каштановые волосы её были перехвачены повыше лба широкой лентой и распущены по плечам, чёрный кожаный пояс подчёркивал талию, и с этого момента для Юсифа закончились танцы, исчезли окружающие, веселье, музыка – всё заслонила собой плавно движущаяся сероглазая шатенка, уверенно ведущая не такого уж великого танцора Кемаля, улыбаясь ему и, казалось, одновременно всем присутствующим.

Юсиф не заметил как закончилась музыка, и вернувшийся друг восхищённо что-то говорил, цокая языком и закатывая глаза. Девушка танцевала без устали народные танцы, и вальсы, и снова танго, и даже фокстрот, который, поднатужась, выжал из хрипящей полуживой гармоники лихой морячок Лёха. А в самом конце, прокашлявшись и игриво скосив глаза в сторону компании девчушек, он объявил, что по заявкам группы товарищей сейчас будет исполнена еврейская народная песня «Джанкой».

Из стайки выпорхнула недавняя партнёрша Кемаля и, одарив гармониста одной из своих потрясающих улыбок, с первыми аккордами, чисто и высоко, так, что казалось, вот-вот сорвёт голос, начала:

Аз мэн форт кэйн Севастополь,

Из ныт вайт фун Симферополь,

Дортн из а станцие фаран.

Вэр дарф зухн найе гликн?

С'из а станцие ан антикл

Ин Джанкое, джан, джан, джан...

(По дороге на Севастополь,

недалеко от Симферополя,

есть маленькая станция.

Зачем искать новое счастье,

Если есть чудо-станция –

В Джанкое... – идиш)

Юсиф не понимал значения слов, никогда не слышал этой песни, но ощущение насыщенности новой жизни, её молодого напора и ещё чего-то волнующего, вгоняющего в краску и распирающего изнутри, заставляющего бешено колотиться сердце, покрывающего холодным потом лоб и обычно сухие ладони, переполняло его.

В этот день он осознал своим внезапно повзрослевшим умом, что безнадёжно влюблён в удивительную девушку в синем с белыми горохами платье, что любил её раньше, в смутных юношеских грёзах, и будет любить всегда, ничего не требуя и совершенно не надеясь на взаимность.

А когда танцы закончилось, и они, возбуждённые, ничуть не уставшие, возвращались в деревню, Юсиф думал, что судьба всё-таки сурово обошлась с ним, одарив любовью к существу столь недосягаемо прекрасному, что даже представить себя просто идущим рядом с ней, держась за руки, не говоря о большем, ему было трудно. Но при этом он не сердился на эту самую судьбу или на Б-га, о котором мало что знал, но в которого интуитивно верил; напротив – он был им благодарен.

Через неделю Юсиф непривычно долго вертелся перед единственным в доме зеркалом, стараясь уложить в пробор неподдающиеся жёсткие волосы, жалея, что не сходил к приезжавшему недавно из райцентра парикмахеру (своего в деревне отродясь не водилось), и который теперь будет через месяц, не раньше; сомнительно разглаживая редковатые чёрные усики, рассматриваемые ещё вчера как непременный атрибут наступающей мужественности и казавшиеся теперь жалкими и смешными. Затем тщательно отутюжил штаны и рубашку и даже старательно протёр от вьевшейся пыли сандалии, не знавшие подобного обращения со дня покупки. Мать украдкой улыбалась, наблюдая за приготовлениями сына, а отец что-то неодобрительно ворчал.

Танцы и этот раз проходили по заведённому сценарию, разнообразием репертуара Лёха народ не баловал, но невзыскательная публика прекрасно довольствовалась малым. Быстро обнаружив сероглазую девушку, Юсиф уже не отрывал от неё взгляда. Он не умел танцевать и, не желая показаться смешным, не участвовал в общих плясках, стараясь оставаться в тени, подпирая изгородь и пытаясь изображать независимость.

Всё произошло настолько неожиданно, что он не успел подготовиться. Да и всё равно бы не смог. После небольшого перекура гармонист важно объявил «белый танец», снисходительно пояснив новеньким: «Это когда дамы, – он покосился на прыснувших девчонок, – приглашают кавалеров».

Отходивший по малой нужде Юсиф не обнаружил на привычном месте свою избранницу, завертел головой и внезапно увидел её, направляющуюся прямо к ним. Кемаль довольно выпятил грудь, расправляя выбившуюся из-под ремня рубаху, но девушка легко минула его, протянув руку к стоящему позади Юсифу:

– Привет, можно тебя пригласить?

Он никогда до этого не терял сознания, но коснувшись горячей мягкой ладони, испытал чувство близкое к обмороку. На негнущихся ногах, с моментально взмокшей спиной и ощущением нереальности происходящего Юсиф вышел на середину круга. Стараясь не смотреть на партнёршу, едва касаясь рукой невесомого ситца на тонкой талии и ужасно боясь наступить ей на ногу, он каким-то образом домучил танец, сообразив всё же в конце проводить даму на место и осознавая, что самое страшное уже позади, впервые решился взглянуть в эти невозможно искрящиеся, как оказалось, серые с изумрудным отливом глаза.

– Меня зовут Суламифь, можно просто Фима. А тебя?

– Юсиф. Можно Иосиф.

– Ты крымский татарин?

– Караим.

Смеющийся лучик прыгнул из уголка правого глаза девушки, упершись Юсифу в переносицу.

– Я буду звать тебя Йося, ладно? Мой двоюродный брат – тоже Йося, отличный парень, тут недалеко в Лариндорфском районе живёт.

Юсиф слабо кивнул. Г-споди, да как хочет – пусть называет, лишь бы иметь возможность хоть иногда говорить с ней.

Историческая справка

Лариндорфский еврейский национальный район Крымской АССР был образован в январе 1935 года в результате разукрупнения Фрайдорфского еврейского национального района. Назван в честь советского партийного и государственного деятеля Ларина (Лурье), поддержавшего идею создания еврейских сельскохозяйственных поселений в Крыму и на Юге Украины и способствовавшего мобилизации на это средств зарубежных еврейских организаций. Население Лариндорфского района составляло около 15 тысяч, из которых евреями являлись примерно 4700 человек. В конце октября 1941 года Лариндорфский и Фрайдорфский районы были оккупированы вермахтом. Остававшиеся там евреи были уничтожены в течение 1941-42 годов. 12 и 14 апреля 1944 года Лариндорфский и Фрайдорфский районы были освобождены от немецко-фашистских захватчиков, а 14 декабря того же года Указом Президиума Верховного Совета РСФСР Фрайдорфский и Лариндорфский районы были переименованы соответственно в Новоселовский и Первомайский. Затем в этих районах переименованию подверглись все населенные пункты и колхозы, имевшие еврейские названия.

Потом он часто спрашивал себя, что же особенного разглядела она, такая яркая, в невыдающемся смущённом пареньке, когда вокруг крутилось вон сколько куда более колоритных мужских особей? И, усмехаясь, снисходительно отвечал собственному внутреннему голосу, что раз выбрала, значит, было за что.

Через месяц, выучившийся довольно прилично танцевать, Юсиф перестал робеть, охотно соглашался с мнением Суламифи о наличии у него врождённого чувства ритма и вальяжно переходил от группы девушек к ватаге парней, покровительственно обещая познакомить стесняющихся с той или иной красоткой.

Обычно он находился на танцах рядом с Суламифью, держа её за руку или приобняв за плечо, как бы заявляя о своих правах, не пытаясь в то же время ограничить её свободу и даже признавая определённое лидерство девушки в их замечательном тандеме.

Юсиф побывал у неё дома, познакомился с родителями, людьми интеллигентными, однако, простыми и бесхитростными в обращении. Семья переехала в Крым из Винницы двенадцать лет назад. Меер Зельманович трудился агрономом, и Юсиф поначалу не мог взять в толк, откуда у городского жителя столь фундаментальные, всеобъемлющие знания о сельском хозяйстве. Позже Суламифь рассказала ему, что до революции её покойный дед Зельман Мордкович был арендатором у польского помещика в Западной Украине, и базовые знания отец получил ещё в детстве.

Дина Израильевна, врач-терапевт, заведовала местным медпунктом, став, в отсутствие других специалистов, мастером на все руки. Ну, разве что животных не лечила.

Наибольшее впечатление в их доме на Юсифа произвело количество книг на самодельных, подпирающих потолок полках. Русская классика, зарубежная приключенческая литература, произведения идишских писателей и поэтов, немецкая классическая философия, книги по животноводству и растениеводству, медицинские справочники – гордо перечисляла Суламифь названия и авторов ошарашенному невиданной учёностью Юсифу.

В его семье, кроме отцовского молитвенника в тиснённом кожаном переплёте да старой поваренной книги, которую мать извлекала из сундука перед праздниками, чтобы порадовать своих мужчин необычным блюдом, другой литературы не водилось.

Юсиф стал частым гостем в доме Клигеров, чья фамилия, как объяснила Фима, в переводе с еврейского означает «умный», в чём юноша и так уже нисколько не сомневался.

И всё то развивалось у них хорошо, ладно, вот только мысль о необходимости познакомить Суламифь со своими родителями свербила Юсифа тревожным предчувствием, странным и нелогичным.

Он никогда не разговаривал с отцом или матерью о девушках, не представлял, что можно иметь против красавицы Фимы и её замечательной семьи, но всем естеством ощущал нарастающее беспокойство, скрывая его за беззаботной болтовнёй, приближаясь со своей избранницей по протоптанной посреди бахчи тропинке к родной деревне.

Юсиф считал себя достаточно взрослым для серьёзных отношений, родители поженились будучи немногим старше его, да и не собирался он пока связывать себя семейными узами. Любопытные взгляды на улице, из-за заборов, окон домов были для деревни явлением нормальным, но сейчас они ещё больше добавляли неуверенности и смятения, вытеснившим из него привычное состояние гордости дружбой с самой прекрасной девушкой на свете.

Калитка сильно заскрипела, и Юсиф мельком подумал, что её давно пора бы смазать. Пропалывавшая огород мать разогнулась, пристально глядя на них. В дверях появился отец с дратвой и шилом в руках – в свободное время он немного сапожничал.

Фима поздоровалась. Мать кивнула. Отец бросил на лавку шило с нитками, достал кисет и не спеша свернул самокрутку. Пару раз затянувшись, он взглянул в безоблачное небо, покачал головой и что-то пробормотал. Юсиф, попытавшись придать голосу солидность, заметил:

– У нас гости, отец.

Тот выпустил дым одновременно изо рта и из носа, опёрся спиной о дверной косяк и смерил сына с крыльца насмешливым взглядом:

– Что-то я не припомню, когда ты нам о приходе гостей сообщал.

Юсиф замялся.

– Ничего страшного, – Фима тронула его за рукав, – я в другой раз зайду.

Она развернулась на каблуках, взялась за ручку калитки.

– Погоди-ка, – низкий голос Колпакчи-старшего словно вбивал гвозди в оставленный в доме недопочиненный ботинок. – Я не знаю, кто ты и кто твои родители. Да и вообще-то знать не хочу. И так видно, – он покосился на плессированную юбку девушки, едва прикрывающую колени, – в скромности тебя не воспитывали. Поэтому уточняю – к сыну моему не приближайся, дорогу сюда забудь. Я всё сказал.

Суламифь побледнела, губы её затряслись.

– Да Вы... как Вы смеете... – она бросилась со двора.

– Фима! – Юсиф схватил её за руку, но она вырвалась и, скинув босоножки, припустила по улице так, что устремившийся следом с радостным лаем соседский барбос Шайтан вскоре отстал и с обиженно-поджатым хвостом возвратился в свою будку.

Сначала Юсифу показалось, что погасло солнце. Минуту назад оно разливалось в смешливых маренгово-серых глазах самого удивительного существа на свете, а сейчас в обрамлении набежавших облаков на небе безжизненно висел желтоватый блин.

Юсиф медленно обернулся, но отец уже вернулся к своим ботинкам, а мать продолжила сосредоточенно пропалывать грядку. Следующие два дня Юсиф провёл в сарае, зарывшись с головой в сено и не появляясь в доме. Мать приносила еду, к которой он не притрагивался. На третий день, утром, в сарай вошёл отец. Смахнув опилки с деревянного чурбака, он перетащил его на свет и уселся, широко по-крестьянски расставив ноги. Юсиф отодвинулся в угол сарая и отвернулся к стене.

– В шестнадцать лет и у меня первая любовь была, – отец достал из кармана кисет, покосился на пересохшее сено и убрал курево от греха подальше.

– Ну, любовь, не любовь, танцев под гармошку тогда не устраивали, прилюдно не обжимались, но симпатия взаимная имелась. Ануш её звали, хорошая такая девушка из армянской семьи.

Он хрустнул пальцами, явно не находя чем занять руки. Пролезший через прокопанный из соседнего двора лаз любопытный Шайтан вопросительно взглянул на Юсифа и, зевнув, улёгся на пороге, положив на передние лапы чёрную с рыжей проплешиной голову.

– И мои, и её родители, конечно, против были, ­– продолжил отец, – разные религии, обычаи – другой народ.

– Суламифь – еврейка, – резко обернулся Юсиф, – разве они чужие нам?

– Евреи... – Шабетай нахмурился, – больше тыщи лет как разошлись с ними, а всё покоя нет. Я хоть человек неучёный, но так понимаю, что сами они виноваты с Талмудом своим. Отошли, как ни крути, от чистой веры, понапридумывали себе толкований, отговорок, только мы хранителями Завета остались.

– Так в одного же Б-га верим, где разница?

– И мусульмане в одного верят, и христиане, а дорога своя у каждого.

– Но мы-то с Фимой в чём виноваты?

– Не ищи виноватых, сынок. И себя не казни. Всё происходит, как должно. Время пройдёт – поймёшь, что прав я.

Он поднялся.

– Пошли, Шайтан, гусиными косточками тебя угощу, прохвоста.

– А с девушкой той армянской что стало? – Юсиф смахнул прилипшую к щеке соломинку.

– В Бахчисарай они переехали, там армянская община большая. Замуж Ануш вышла за какого-то дальнего родственника. А я на маме твоей женился, до сих пор, вроде, не разочаровался.

***

Юсиф промучился несколько недель. Он плохо спал, похудел, подолгу не мог сконцентрироваться на самой простой работе. Мать всерьёз беспокоилась, хотела вести сына к врачу и попрекала мужа в чёрствости и излишне строгом обращении с ребёнком. Отец же уверял, что всё обойдётся, переболеет, перебесится, не он первый.

Дважды тайком, несмотря на запрет, Юсиф сбегал на танцы, но Фима там не появлялась, и из рассказов подружек следовало, что страдает она не меньше его самого.

Желание увидеть её хоть на минуту, хоть издали сводило с ума, но страх перед необходимостью объясниться, попытаться как-то оправдать грубость отца сковывал, а боязнь предстать в её глазах никчемным, не способным отстоять свою любовь и вовсе парализовывала волю. К тому же зёрна сомнения, заронённые в неокрепшую душу словами человека, по-прежнему остававшегося для него главным авторитетом, дали первые ростки неуверенности в правильности своего, ещё вчера казавшегося абсолютно бесспорным, выбора.

С кем-то следовало посоветоваться, но рассудительный старший брат Илиас проходил срочную службу, а лучший друг Кемаль предлагал поговорить с Суламифью от имени Юсифа, что последнего никак не устраивало. В конце концов, он набрался мужества и решил отправиться к ней в ближайшее воскресенье сам.

Уединившись в сарае, долго репетировал речь, стараясь сохранить баланс между извинениями, клятвами в вечной любви, необходимостью почитания родителей и уверенностью в счастливом совместном будущем. Ощущение достоверности аргументов шло по убывающей: по части извинений звучало убедительно; с клятвами выглядело сложнее; а в совместное будущее самому верилось уже с трудом.

Он не попал к Суламифи в то воскресенье. Не смог увидеть её и во все последующие дни. Потому что в тот душный безоблачный день запылённое жерло репродуктора на столбе возле сельсовета с усиленными металлическими нотками в главном дикторском голосе страны торжественно оповестило население, что: «...сегодня в 4 часа утра... без предъявления претензий... города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас...». Короче, вставай, страна огромная. Закидали шапками. Братья и сёстры... чтоб его.

А через месяц местный почтальон тётя Глаша, вытирая глаза уголком платка, вручила матери серый треугольник похоронки на старшего сына Илиаса. Неделя, проведённая с отцом сначала на ковре Евпаторийской кенассы (молитвенный дом караимов), а затем у себя дома, стала для Юсифа временем осмысления происходящих событий и своего места в них. Навалившееся несчастье затуманило мозг, одновременно обострив восприятие действительности. Осознание незначительности личных проблем по сравнению с постигшим семью ужасным горем ощущалось почти физически и казалось своеобразным избавлением от рока несчастной любви.

И всё же в глубине его души продолжал тлеть маленький уголёк надежды, ожидающий случая, приоткрытого канала для поступления живительного кислорода, способного вновь раздуть спасительное яркое пламя настоящего, сильного чувства.

Выждав достаточное, по его мнению, время после траура и фактически укрепившись в своём решении, Юсиф объявил родителям о намерении добиваться отправки на фронт. Ему ещё не исполнилось восемнадцати, и повестка не полагалась, но уйти добровольцем было, наверное, возможно. Во всяком случае, попытаться стоило.

Едва начавшая приходить в себя мать молча повернулась, ушла в спальню и легла, повернувшись лицом к стене. Отец крякнул, положил Юсифу руку на плечо и увлёк за собой во двор. На лавочке он достал кисет, привычно оторвал листок от сложенной в книжечку газеты и, послюнив край, ловко свернул цигарку.

– Куришь?

Юсиф неопределённо мотнул головой.

– Лучше не начинай. Я вот, как с малолетства втянулся, тридцать лет, считай, эту дрянь бросить не могу.

Он глубоко затянулся.

– Вырос ты, сынок, я и не заметил как, а ведь никогда по душам толком не говорили... вот и с Илиасом не успел...

Отец замолчал, и скосивший глаза Юсиф впервые увидел внезапно постаревшего человека с заострившимся подрагивающим кадыком на небритой жилистой шее, устало опущенными уголками тонкой линии рта и торопливо сбегавшей по продольной расщелине морщины одинокой прозрачной слезинке.

– Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки. Один еврей когда-то рассказывал, кажется, из притч царя Соломона. Очень точно, мне понравилось.

– Мы с твоей матерью, когда поженились, много детей иметь мечтали. Только год за годом миновал, у друзей-ровесников отпрыски в школу пошли, а мы всё бездетными оставались. Я, признаться, надежду терять начал, а мать – нет, она верила. И в кенассу регулярно ходила, и к врачам, и к знахарям, бабкам разным. Услышал её Г-сподь, благословил Илиасом на девятый год. Потом ты появился...

Он стряхнул пепел, с сомнением покачал головой.

– Не велик я мастак говорить, не моё это, но тебе скажу, а то когда ещё случай представится... Власть нашу, советскую, я с самого начала невзлюбил, и чем дальше, тем больше в собственной правоте убеждался.

Юсиф от изумления открыл рот.

– Удивлён? Ещё бы! А ты сам посуди. К власти большевики на крови пришли, война гражданская, братоубийственная – их рук дело, так? Продразвёрстка, раскулачивание – крепких хозяев повыбили, голытьбу да пьяниц в колхозы согнали, да ещё начальниками поставили – чем не то же крепостное право? А в 1937-м что творилось? Если только у нас в районе начальство дважды за год сменилось, сколько ж тогда народу по всей стране расстреляли, замучили, в лагерях сгноили? Ты дядю Айни хорошо помнишь?

– Его же, как врага народа... – Юсиф осекся под тяжёлым взглядом из-под набухших отцовых век.

– Мой двоюродный брат Айни Койчу был самым честным, порядочным и преданным делу большевиков человеком, которого я знал. Мы росли вместе, он в революцию мальчишкой моложе тебя ушёл, туберкулёз на царской каторге заработал, потом до конца жизни кашлял. В гражданскую трижды ранен был, из-под расстрела от врангелевцев бежал, орден Красного Знамени одним из первых в республике из рук самого Троцкого получил. Его после войны на высокую должность в Москву звали, он всё отказывался, потому как очень свой край любил. А такого секретаря райкома, чтобы простых крестьян в лицо и по имени знал, да на любую просьбу откликался, по всему Союзу ещё поискать. Уж если Айни врагом народа оказался, то я и не знаю, кто тогда этому народу друг. Хотя... чего ж не знать, – он оторвал новую бумажку от мятой газетной книжечки, на которой уместились лишь пышные усы с безошибочно узнаваемой фотографии, – вот он, лучший друг шахтёров, хлопкоробов и остальных физкультурников во всей красе, тьфу, – он с отвращением сплюнул и соорудил из изображения усов вождя очередную «козью ногу».

– Они ведь ещё вчера с Гитлером целовались, Риббентроп этот в Кремль, как к себе домой приезжал. «Пакт о ненападении» – туда, «Договор о дружбе» – сюда. Что, неизвестно было, как Гитлер с германскими коммунистами поступил? Скажи, кто твой друг, называется. Или два месяца назад разведка про такую армаду, на нашей границе собранную, не докладывала? Если мне, мужику с четырьмя классами, это очевидно, как руководители в Политбюро такое прохлопать могли? И в чьей голове вообще уложиться может, что сегодня они – партийные вожди, верные ленинцы-сталинцы, портреты кругом и с Мавзолея ручкой машут, а завтра – шпионы, предатели и расстрелять как бешеных собак? А чего им предавать да шпионить, если они здесь и так, как князья удельные, живут? Совсем уж этот народ за баранов тупых держут.

Ошарашенный Юсиф смотрел на отца не мигая. Сказанное им переворачивало заложенные с детства понятия о добре и зле, всё, чему учили в школе и в чём нормальному советскому пареньку никогда не пришло бы в голову сомневаться. В первый момент он даже подумал, не тронулся ли отец рассудком от навалившегося горя, но быстро разложив услышанное по полочкам в собственной голове и доходя, доосмысливая информацию впоследствии, Юсиф убедился, что родитель прав, и эта страшная, обнажённая выстраданная отцовская правда била наповал, опрокидывая как веру в благие намерения руководителей строительства самого справедливого общества в мире, так и, жутко представить, возможность построения такого общества в принципе.

– Не думай, будто я к тому веду, чтобы от армии тебя отговорить. Каждый мужчина важные решения в жизни самостоятельно принимать должен, а ты уже взрослый, и я вас с братом мужчинами старался воспитывать. Фашисты – есть враги, сомнений тут быть не может, кровь брата твоего на них, и, надеюсь, придёт час, когда поквитаемся с ними. Но только и эта власть нам чужая, не народная. Сдаётся мне, кабы не она, по-другому война могла повернуться; не лежал бы сейчас Илиас в братской могиле с такими же пацанами безвинными, а то и вовсе... в поле непохороненным.

***

Вскоре вермахт завершил разгром запертых в киевском котле советских армий и приступил к наступательной операции в Крыму. Прошедший Первую мировую Шабетай Колпакчи не без оснований полагал, что преодолеть Сивашский и Перекопский валы с фортами и мощной крепостью Ор-Капу немцам будет нелегко, и что, в отличие от предыдущих сражений, кровь им здесь пустят основательно.

Однако в течение двух дней войска под командованием генерал-фельдмаршала Манштейна прорвали оборону и 26 сентября взяли Армянск. Через месяц тяжёлых боёв большая часть территории Крыма оказалась в руках неприятеля. 16 ноября остатки 51-й советской армии были эвакуированы на Таманский полуостров. Крым, за исключением небольшого куска земли вокруг Севастополя, перешёл под контроль немцев.

Время наступило тревожное. Поначалу неизвестно было, как поведут себя оккупанты. С евреями и крымчаками ситуация прояснилась довольно скоро и самым ужасным образом. Их стали методично уничтожать. Отныне в многонациональном Крыму никто не чувствовал себя уверенно.

В деревне Юсифа большинство составляли крымские татары. Ещё были русские, греки, армяне и караимы. У последних, в связи с семитским родством, оснований опасаться репрессий имелось больше. В семье Колпакчи о существующей угрозе не говорили, но атмосфера в доме висела гнетущая.

Немцы распустили колхозы, назначили новую администрацию, позволили разобрать по дворам скотину и сельхозинвентарь, установили приемлемые нормы сдачи урожая, мяса и молока, чем вызвали у некоторых осторожный оптимизм, который Шабетай категорически не разделял.

Историческая справка

Указом Рейхсминистерства внутренних дел Германии от 22 декабря 1938 года было подтверждено нееврейское происхождение караимов. Несмотря на это, в 1941 году с началом массовых акций по уничтожению еврейского населения на оккупированных территориях СССР, спецслужбам и подразделениям, осуществляющим геноцид, потребовались дополнительные разъяснения по караимам. Евпаторийский юрист Самуил Ходжаш, в стремлении спасти свой народ от истребления, разыскал в центральном архиве в Симферополе и предоставил местному немецкому командованию документы о том, что караимы являются не евреями, а особым самостоятельным тюркским этносом. Как популярному в городе общественному деятелю, Ходжашу поступило предложение занять должность евпаторийского мэра. За отказ сотрудничать он был расстрелян оккупационными властями в марте 1942 года. Большая часть караимов на оккупированных территориях избежала уничтожения, хотя отдельные случаи ликвидации их вместе с евреями происходили в разных местах.

За всеми тревогами первых недель оккупации Юсиф почти не вспоминал о своей несчастной любви и долгие годы не мог простить себе, что напрочь забыл тогда о смертельной опасности, нависшей над Суламифью и её родителями.

Тот день в конце ноября выдался ненастным, дождь то усиливался, то почти прекращался, пускаясь затем вновь с удвоенной силой, словно пытаясь воздать высохшей степи за засушливое безводное лето.

Ближе к вечеру в окно комнаты Юсифа тихонько поскреблись. Откинувший мокрый брезентовый капюшон Кемаль коротко мотнул головой, отказываясь войти. Они не виделись с тех пор, как с приходом немцев Мустафа Бариев – отец Кемаля, лучший механизатор колхоза, передовик, не слезавший с доски почёта, справный хозяин и уважаемый в деревне мужик, неожиданно для всех возглавил свежесозданное отделение полиции. Кемаль явно стыдился новой должности отца и всё это время не выходил из дома.

Затащив Юсифа за угол сарая, друг горячо задышал ему в лицо.

– Я сегодня за хворостом в степь ходил, возле деревни подчистили всё, пришлось дальше тащиться. До самых развалин старого татарского посёлка добрёл... ну, где в детстве в прятки играли. Слышу, вроде, люди в одной хибаре переговариваются. Кому, думаю, по такой погоде здесь шастать приспичило? Подкрался тихонько, а там, прикинь, Фима твоя с отцом и матерью, мокрые насквозь, костерок развести пытаются. Да куда там, крыши ж нет, намокло всё.

– Подошёл. «Чем помочь», – спрашиваю. Ну, Фима и рассказала, как фашисты у них в колхозе евреев на третий день в амбар согнали и... – Кемаль шмыгнул носом и отвернулся.

– Короче, только они из всех евреев и спаслись, сидят теперь тут, куда идти, не знают. Я бы их к себе отвёл, но ты ж в курсе, кому мой папаша сейчас прислуживает.

Юсиф машинально отметил, что воспитанный в мусульманской традиции Кемаль никогда не позволял себе высказываться в подобном тоне о старших, не говоря уже о родном отце.

– Про тебя я только заикнулся – Фима сразу на дыбы: слышать, мол, про него не хочу. Обижена она на тебя, Юсиф, сильно, да и вообще – гордая... Я бы им туда еду носил, но ведь дожди, скоро мороз ударит...

– Пошли, быстро, – Юсиф потянул Кемаля за рукав.

– Погоди, а отец твой против не будет? Он же, вроде, того...

– Не будет, – из-за угла появился Колпакчи-старший, вытирая руки ветошью.

– Дядя Шабетай, я не хотел Вас...

– Всё нормально, Кемаль, правильно сделал, что к нам пришёл. Юсиф, тащи дождевики, я с вами пойду.

На место вышли скоро. Клигерам так и не удалось развести костёр. Может и к лучшему – полдеревни сюда за хворостом ходило. Увидев Юсифа, Суламифь набросилась на Кемаля:

– Ты зачем его привёл?! Я же сказала... – она осеклась, заметив в проёме отсутствующей двери кряжистую фигуру Колпакчи-старшего.

– Здравствуйте, меня Шабетаем зовут. Кемаль сообщил, что случилось в вашем посёлке. Пойдёмте с нами, вам надо переодеться и поесть. Потом решим, что делать дальше.

– С ним я никуда не пойду! Он меня как собаку со двора выгнал! – серые глаза Фимы в полутьме горели от гнева.

– Послушай, девушка, – Шабетай постарался смягчить тон, – сейчас не время старые обиды вспоминать. Дождь зарядил надолго, да и в деревне не все евреям симпатизируют... Короче, нельзя вам здесь оставаться.

Он выразительно посмотрел на Фиминых родителей. Меер Зельманович на минуту задумался:

– Шабетай... простите, не знаю отчества, Вы, наверное, правы. Другого выхода нет, мы идём с вами. Спасибо за помощь.

По дороге Юсиф попытался накинуть на плечи Суламифь свой дождевик, но та оттолкнула его руку. Дома Шабетай быстро отдал распоряжения: жене – готовить ужин, сыну – растопить баню, а сам о чём-то переговорил с Кемалем и прошёлся по улице, заглядывая в соседские окна, пытаясь понять, остался ли приход неожиданных гостей незамеченным.

Через час распаренные и переодевшиеся в чистое Клигеры сидели за столом, стараясь не набрасываться не еду, что не очень им удавалось, поскольку бежали они в последний момент, не захватив продуктов, и голодали два дня. Суламифь не поднимала головы от тарелки, чтобы не встречаться взглядом с хозяевами. Она вздрогнула, когда Тамара, собирая посуду, украдкой погладила её по плечу – мать Юсифа всегда мечтала о дочке.

Дождавшись, пока гости насытились, Шабетай достал кисет, встретил осуждающий взгляд жены и со вздохом убрал махорку в карман.

– Что я вам скажу, уважаемые. Ситуация тяжёлая. Фашисты вылавливают евреев повсюду и расстреливают на месте. Караимов, вроде, пока не трогают, но что придёт этим извергам в голову завтра – никто не знает.

– Думаю, пару дней вам стоит отдохнуть здесь, а потом нужно двигаться на юг, пока немцы не заняли весь полуостров.

– Избавиться от нас побыстрей хотите? Можете не оправдываться! – Суламифь с вызовом смотрела на хозяина дома потемневшими до серого хаки глазами.

Юсиф густо покраснел, Тамара отвернулась к плите.

– Люди приютили нас, рискуя жизнью. Немедленно извинись! – голос Меера звучал непривычно жёстко.

– Простите, – после небольшой паузы выдохнула Фима, вновь уставившись в тарелку.

Шабетай оставался невозмутим и как-будто не слышал.

– Прятать мне вас негде: подпол маленький, втроём не поместитесь, а в доме – заметят. В деревне, сами знаете, вообще что-то скрыть трудно, и власть Советскую не любят многие. А кое-кто с евреями её отождествляет... Ну, а большевиков я и сам не терплю.

– Мы с женой – члены партии, – негромко сказал Меер.

– А я против вас лично ничего не имею. Но большевистскую власть считаю виновной во многом, включая это позорное бегство с начала войны. Правда, мир не в одни чёрный и белый цвета раскрашен. Захватчики сейчас – куда как большее зло. И люди друг другу вне зависимости от взглядов и национальности помогать должны. Тем более, – он обвёл взглядом Клигеров, – евреи не чужие нам.

Юсиф не переставал удивляться отцу.

– Считаете, нам удастся пробиться к своим? – впервые вступила в беседу Дина.

– Ручаться не могу, но попробовать стоит. Пока линия фронта подвижна, шансы есть, – Шабетай задумчиво поскрёб щетину, – я бы шёл на Керчь, а не на Севастополь.

– Почему?

– Вокруг Севастополя серьёзный укрепрайон, на юго-востоке возможностей больше. На случай, если прорваться не удастся, я дам вам адреса наших родственников в Феодосии и Карасубазаре, они помогут.

– Что ж, – Меер задумчиво наклонил голову и переглянулся женой, – по-моему, план оптимальный. Лучшего нам не придумать. Спасибо Вам, Шабетай.

Колпакчи-старший кивнул.

– Давайте на боковую. Вон, девушка уже совсем носом клюёт.

Суламифь вскинула голову, но промолчала.

***

Как следует выспаться им не удалось. Поздний ноябрьский рассвет ещё не забрезжил, когда в сенях торопливо постучали. Кемаль с чёрными кругами под глазами, казалось, и не ложился.

– Беда, дядя Шабетай! Кто-то видел Вас вчера с Клигерами, отцу донесли. Он в район Мухтарку отправил за подкреплением.

Слабоумный парень Мухтар числился помощником начальника полиции и с гордостью носил выданную винтовку без патронов, кепку с длинным козырьком и белую нарукавную повязку.

– Он потому, видать, за людьми послал, что сам с Вами связываться не хотел. Мне говорит: «Узнаю, что евреям помогаешь – прибью».

– Да я его сам убью! Ночью зарежу, как собаку! – голос Кемаля дрожал.

– Успокойся, – Шабетай приобнял парня, – всё нормально будет. Когда Мухтарка в райцентр отправился?

– Часа полтора назад. Он на велосипеде поехал. Я раньше предупредить не мог, ждал, пока этот... в управу уйдёт.

– Значит, времени совсем мало. Юсиф, быстро буди гостей, пусть собираются. Кемаль, отправляйся домой, и никому ни слова. Надеюсь, твой отец ещё раскается. В любом случае, ты сделал всё, как должно, и за его поступки не отвечаешь.

Через десять минут встревоженные Клигеры обнаружили Шабетая в коровнике, из которого он выгнал во двор недовольно мычащую законную обитательницу. В дальнем левом углу были оторваны несколько нижних досок, и стоящий на коленях хозяин дома доставал из тайника тщательно упакованные свёртки из мешковины с проступавшими кое-где маслянистыми пятнами.

– А я и не знал, что тут... – с восхищённым изумлением вытаращился Юсиф.

– Меньше знаешь – крепче спишь, – весело сообщил отец, ловко собирая на ветоши части пулемёта «Максим» образца 1910 года.

– Да тут всё серьёзно, оказывается, – присвистнул Меер.

– А то, – с гордостью отозвался хозяин дома, – мы люди не легкомысленные.

– Что ты задумал, Шабетай? – скрестила руки на груди Тамара.

– Сейчас объясню, – Колпакчи-старший приладил затвор, щёлкнул им туда-обратно и удовлетворённо хмыкнул, – порядок.

Он поднялся на ноги и посерьёзневшим взглядом обвёл присутствующих.

– Ситуация следующая. Полицаи будут здесь в течение получаса. Вы все, – он сделал упор на последнем слове, – берёте самое необходимое и степью уходите на юг.

– А ты?

– Кто-то должен их задержать. Я вас потом догоню.

– Этот план, в отличие от предыдущего, не кажется мне оптимальным, – нахмурился Меер. – Ещё оружие есть?

– Предположим. А стрелять-то умеешь? – с лёгкой иронией переходя на «ты», отозвался Шабетай.

Клигер достал из внутреннего кармана коробочку и продемонстрировал хозяину два тускло блеснувших Георгиевских креста.

– Полковая разведка, старший унтер-офицер. Награды за Праснышскую операцию и Брусиловский прорыв.

– Вопрос снят. Прошу прощения. Кстати, на фронте соседями были – я в составе 1-ой Сибирской дивизии Прасныш брал.

Меер кивнул.

– Так что с оружием?

Из тайника на свет Б-жий появились: винтовка Мосина, два «нагана», три пулемётные ленты и увесистый мешок патронов.

– С таким арсеналом позицию пару дней удерживать можно, – предположил Клигер.

– Если артиллерию не подведут. Или танк, – уточнил Колпакчи. – Впрочем, столько времени нам не понадобится.

– Меер, я никуда без тебя не уйду, – Дина смотрела на мужа решительно.

– Война – не женское дело.

– Ты, похоже, забыл, дорогой, где мы познакомились.

В бою под Екатеринодаром молоденькая медицинская сестра Дина Фукс с полкилометра тащила на себе раненого в обе ноги бравого красного командира Клигера, застрелив по дороге из его «парабеллума» двух деникинских всадников.

В том, что спорить с женой в данном случае бесполезно, Меер знал уже по тону сказанного.

– Я тоже остаюсь, – Тамара сбросила передник и протянула руку к «нагану».

– Ещё чего, – Шабетай осторожно отодвинул револьвер подальше от жены.

– Ничего, с хозяйством управляюсь, как-нибудь и с этой игрушкой справлюсь. К тому же, кто тебе ленту подавать будет – заклинит же пулемёт? – обнаружила понимание принципа работы «Максима» Тамара.

– Раз так, то и мы остаёмся! – Суламифь толкнула локтём в бок Юсифа, который немедленно её поддержал. – Не станем от этих фашистов бегать, а если суждено – значит, умрём вместе.

Шабетай с Меером переглянулись, молча увлекли своих детей из коровника и развели по разным углам двора.

– Послушай, Фима, – Меер заглянул в отражение собственных глаз, приобретших никелевый оттенок, – мы с мамой старались правильно воспитывать тебя и, похоже, нам это удалось. Из теперешнего положения нет хорошего выхода. Мы можем вместе бежать и с большой вероятностью погибнем. Можем остаться, и шансы на спасение тоже невелики. Но если не выживет никто из нас, наш род не получит продолжения и это будет означать, что нацисты добились своего. А я не хочу доставлять им такую радость. Поэтому вы с Юсифом должны скорее покинуть деревню, а там... если будет воля Того, Кто управляет миром, и веру в Которого я не до конца утратил, мы выберемся из этой передряги и найдём вас.

Суламифь минуту не отрываясь смотрела на отца, затем прижалась, потёрлась щекой о его плечо и, как в детстве, после прочитанной страшной сказки, доверительно, шёпотом спросила:

– А если Его воли не будет?

– Тогда вам придётся полагаться только на себя. А встретимся мы обязательно... возможно в другом, лучшем мире.

Шабетай был менее сентиментален и более лаконичен – он разговаривал с мужчиной.

– Вот адрес, выучи наизусть, бумажку порви – незачем, если что, людей подставлять. Передвигайтесь ночью, днём без нужды не рискуйте. Дорогу ты знаешь, на местности ориентируешься.

Он положил руки Юсифу на голову и зашевелил беззвучно губами.

– Всё. Ты получил моё благословение. Иди и не бойся. А Суламифь береги – она настоящая. Я ошибся тогда. Ты сделал хороший выбор, сынок.

***

Они не успели пройти и километра, когда в деревне раздались первые выстрелы...

Подробности Юсиф узнал уже после войны. Первых шестерых полицаев Шабетай положил из пулемёта, позволив войти во двор. Уцелевший Бароев послал за подкреплением, но и два десятка прибывших прислужников новой власти не смогли сломить оборону защитников дома и полегли почти все. После этого Шабетаю с Меером удалось уговорить жён уйти из деревни под покровом темноты ради детей.

На следующее утро двор окружили каратели из «чёрных» СС. Дом забросали гранатами и для верности подожгли из огнемёта. Но даже из полыхающего строения за несколько секунд до обрушения раздалось несколько выстрелов, прервавших «славный боевой путь» опрометчиво покинувшего укрытие командира айнзатцкоманды.

Через два дня в предрассветных сумерках Тамару с Диной остановил на дороге патруль. Предъявить документы женщины не смогли, а семитская внешность Клигер сомнений у начальника полевой жандармерии не вызвала. Колпакчи расстреляли за компанию.

Суламифь с Юсифом пробирались на юг почти две недели. В отличие от своих матерей, молодые люди вели себя крайне осмотрительно. Шли по степи, держась вдали от дорог и человеческого жилья. На ночь ставили шалаш, надевали на себя всю имевшуюся одежду и спали, тесно прижавшись, согревая друг друга. По счастью, дожди прекратились, а запас продуктов путешествовать позволял.

Обычно уступавший подруге главенствующую роль, в данной ситуации права и обязанности старшего Юсиф сразу взял на себя. Попытки Фимы по привычке «качать права», требования идти быстрее, днём и по хорошим дорогам пресекались им на корню. Удивительно, но вскоре она сама признала его правоту, ощутив незнакомое доселе чувство уверенности от подчинения мужчине. Её мужчине. Сомнений в этом у Фимы не оставалось уже никаких.

Километрах в десяти к западу от Старого Крыма они наткнулись на партизан. Командир свежесозданного отряда, бывший инструктор Феодосийского горкома партии Степан Буянов был жилист, кривоног и немногословен. Поинтересовавшись у ребят, откуда пришли, умеют ли обращаться с оружием и являются ли комсомольцами, он распорядился зачислить их на довольствие и переключился на другие дела. В долгих разговорах и впрямь не имелось особой нужды, поскольку молодым людям находилось применение всегда, а в приёме в отряд вообще никому не отказывали. Хотя, как отметил про себя Юсиф, возможность проникновения к партизанам вражеских лазутчиков возрастала в этом случае многократно.

***

Партизанское движение в Крыму не являлось спонтанным, как, впрочем, и на других оккупированных территориях. Партийные органы и НКВД готовились к войне загодя. Разбросанные по районам базы снабжения были наполнены оружием и долгосохраняемыми продуктами питания, и тщательно, как это казалось до войны, замаскированы.

Вскоре разросшийся отряд Буянова уже более чем наполовину состоял из рассеявшихся (читай, бежавших) в результате немецкого наступления на Керчь бойцов 51-й армии, и инструкторов для обучения новичков хватало. Через месяц курса молодого бойца Юсиф достаточно уверенно обращался со стрелковым оружием, освоил азы подрывного дела, изучил топографию местности и неплохо ориентировался в непривычном для степняка местном лесу. Фима же, напротив, продемонстрировала полную непригодность в военном деле, зато выказала, почерпнутые от матери солидные познания и, главное – отличные практические навыки в медицине чем привела в восторг зашивавшегося в одиночку партизанского врача, а, точнее, фельдшера, немолодую и грузную тётку Прасковью Мухину.

Таким образом, молодые люди сразу нашли своё место в отряде, и новая насыщенная событиями жизнь, оставлявшая нe много свободного времени, позволяла не думать о том страшном, что с большой долей вероятности постигло их горячо любимых родителей. А если и проникали в их головы безжалостные мысли, распирало изнутри нахлынувшей горячей волной грудь; если подбрасывало с койки внезапным озарением вещего сна, то включались тогда некие компенсаторные механизмы, и быстро справлялся молодой организм с потрясением психики, а последовавший затем наряд, или политзанятия, или больной с огнестрелом или острым аппендицитом, возвращали их в суровую, но спасительную для ещё неокрепших душ будничную реальность.

***

Боевыми действиями отряд Буянова не злоупотреблял, занимаясь больше своими собственными проблемами. Москва, в то же время, требовала от партизан решительных действий, способных оттянуть с фронта побольше сил немцев. Несведущий в военном деле, но искушённый по жизни партийный чиновник Буянов брал под козырёк, действовал однако осмотрительно, умело используя агентурные данные, поступавшие из окрестных деревень и от подполья Старого Крыма, Карасубазара и Коктебеля; на рожон вдурную не лез и людей по возможности берёг.

Подрыв мостов, минирование железнодорожных путей, налёты на склады, засады на горных дорогах – обычная партизанская практика выполнялась добросовестно, исходя из обстановки, хотя и без лишнего рвения, дабы не навлечь на себя серьёзной карательной операции. Хороший командир был Степан Буянов. Умный.

Беда, как водится, пришла – откуда не ждали. Вроде и разумна была довоенная подготовка к снабжению будущих партизан с рассредоточенными по районам продовольственными и прочими базами, на многие месяцы подрывной работы в тылу врага расчитанными, а вот недоучли, недодумали, переоценили надёжность и преданность сограждан, ну и пролетели, подведя к зыбкой границе, отделяющей бытие от небытия тысячи людей.

Многие базы оказались не так уж хорошо замаскированы, спрятаны не в лесах, а, напротив, располагались близко к деревням, имели хорошие подъездные пути. Тайники часто выдавались предателями и активно разворовывались местным населением с молчаливого одобрения немцев. Уже к началу 1942-го года значительная часть запасов была потеряна, и добывать пропитание партизанам пришлось сначала охотой на диких животных, а по мере их исчезновения переходить натурально на подножный корм в виде корений, мха, древесной коры и останков падшего ранее скота, раскапываемых из-под снега.

С весны смерти от истощения приобрели среди партизан повальный характер. Предупреждённый верным человеком о немецкой облаве, Буянов успел в последний момент перетащить один из запасников в лес, что позволило отряду продержаться лишних месяца полтора. Примерно с того же времени вся деятельность отряда сосредоточилась на выявлении и попытках захвата немецких складов с продовольствием, хотя идейный комиссар Рябоконь ярился, требуя проведеня боевых операций, и втайне стучал на командира в Москву.

В середине марта им посчастливилось перехватить следовавший в штаб дивизии румынский обоз, в котором вместо хлеба, консервов и курева оказались сухие галеты, шоколад, несколько ящиков вина и коробка с наполовину замотанными в фольгу высокими бутылками, предназначения содержимого которых в отряде никто не знал.

Галеты разметали мгновенно, вино единогласно было оценено как кисляк и глупый буржуазный пережиток, а большая часть игристого напитка вытекла при неумелом открывании бутылок.

Зато ни с чем не сравнимый вкус коричневого твёрдого шоколада, слегка горьковатого, тягуче обволакивающего дёсны и долго сохраняемого во рту, Юсиф запомнил надолго.

Между тем, нормы отпуска хлеба сократились уже до иждевенческо-ленинградских в первую блокадную зиму, и смертность от голода в отряде приблизилась в страшной статистике к городу на Неве. Пропорционально количеству людей, разумеется.

А тут ещё заболела Фима. Лёгкое покашливание сменилось затяжными, выворачивающими внутренности наизнанку приступами, перейдя затем во вроде бы нормальное выделение мокроты, но сопровождающееся, что самое паршивое, всё более частым выхаркиванием крови.

Сбросившая едва ли не половину веса, вновь разрывающаяся в одиночку в переполненном лазарете фельдшерица Мухина горестно разводила перед Юсифом руками:

– Видать, туберкулёз проклятый. Не уберегла девочку. И лекарств толком никаких. Ей бы молочка тёплого с мёдом, с малинкой, да где там. Последнюю бурёнку прирезали на днях, она, всё одно, уже не доилась...

Большую часть дня Суламифь лежала теперь в дальнем углу санчасти, иногда выходя на свет Б-жий, поддерживаемая кем-то из ходячих больных, когда позволяла погода. Температура держалась у неё постоянно, часто переваливая за 38-градусную отметку, иногда падая. Юсиф старался находиться рядом всякую свободную минуту, хотя Фима противилась, боясь его заразить.

***

Где-то в середине апреля, возвращаясь вечером в свою землянку, Юсиф уловил ароматный, забытый уже почти запах мясного варева.

Сразу за деревянным накатом крыши, в кустах перед разведённым костерком расположились на поваленной осине двое: сосед Юсифа по нарам, немолодой, вечно хмурый, местный крестьянин Лукич и нагловатый парень из Судака с татуировками на пальцах и нарочито приблатнёнными манерами по прозвищу Юрка Штопор.

– Вечер добрый. Никак съестным разжились, мужики? – сдержанно поинтересовался Юсиф.

– Разжились... – Лукич подвинулся на бревне, – котелок тащи давай.

– Это я мигом, – Юсиф метнулся в землянку, обтирая на ходу гнутую алюминиевую ложку.

– Налетай – подешевело! – Юрка бухнул новому едоку щедрой рукой из кипящего чугунка, и от сладковатого запаха мяса у Юсифа слегка закружилась голова.

Спешно дуя на ложку и обжигаясь, он глотал восхитительную похлёбку и, размалывая молодыми зубами крупно нарубленные куски мяса, отметил непривычный, хотя и довольно приятный привкус. Утолив первый голод и набрав с разрешения добрых хозяев супа для Суламифь, Юсиф поинтересовался происхождением свалившегося на них богатства.

Лукич, по обыкновению, хмуро молчал, а щербатый Штопор хитро залыбился:

– А ты угадай.

– Может, заяц... да нет, многовато тут для зайца. Кабан – тоже вряд ли, да и вкус другой... Неужто косолапого завалили?!

Юрка зашёлся от хохота, поперхнулся и свалился с бревна. Лукич неодобрительно покосился на него, скрутил «козью ногу» и вновь ничего не сказал.

– Не, серьёзно, мужики, – Юсиф озадаченно почесал нос, – что за мясо-то?

Откашлявшийся Штопор поднялся и заговорщицки поманил Юсифа грязным пальцем.

– Витька Долмаченка из хозвзвода, упитанного такого, знаешь?

– Конечно, в наряд с ним пару раз ходил.

– Доходился он, Витёк-то. Толстяки они, вообще, с голодухой не дружат.

– И чего? – по-прежнему не понимал Юсиф.

– Чего-чего, дошёл сегодня боец, в смысле, преставился. В обед преставился – нам, стало быть, с ужином поспособствовал, – снова заржал Штопор, порадовавшись «удачному» каламбуру.

Юсиф на несколько секунд замер, выронил котелок, и в следующее мгновение рванул напролом через кусты, не ощущая боли от хлёстких ударов веток, бежал, пока не оступился и, стоя на коленях, долго блевал, выворачивая наизнанку внутренности до спазмов и горького желудочного сока.

С последними схватками измученного желудка внутренний барометр Юсифа установился на отметке «ясно», что означало чёткое осознание дальнейшего образа действий. Оставаться в обществе людоедов или трупоедов, неважно, было омерзительно и невозможно. То, что в отряде не одни Лукич со Штопором потребляют человечину, сомнений не вызывало – люди мёрли почти ежедневно, снабжение с большой земли отсутствовало, а на помощь преимущественно недоброжелательного населения окружающих деревень расчитывать не приходилось. Просто попал он на подобное «пиршество» впервые.

План действий сложился в голове моментально. Кружным путём, огибая землянки, стараясь не попадаться никому на глаза Юсиф пробрался в санчасть. Постоял перед входом, прислушиваясь, осторожно отворил жутко скрипучую дверь. Коптящая керосинка на столе освещала задники расположеных в торец под стенами нар и седую голову фельдшерицы со сбившейся на затылок косынкой. Мухина с присвистом дышала во сне, всхлипывала и временами что-то бормотала. Остальные в большой землянке тоже спали: беспокойно, с хрипами, стонами, с надрывом.

Юсиф на цыпочках пробрался в дальний угол, где за ширмой из куска войлока находилась лежанка Фимы. Она свернулась по-детски калачиком и, в отличие от других, дышала так тихо, что не видевший её Юсиф засомневался, на месте ли она.

Сборы оказались недолгими. Одеяло, Фимина одежда, сапоги, фляга с водой, котелок – в узел. Ещё одно одеяло с пустой соседней койки – Фиму завернуть. За своими вещами решил не ходить – лишние вопросы, да и всё равно не утащить. Винтовка на плече, патроны, нож за голенищем, несколько сухарей по карманам – в путь.

Он ещё подивился – до чего ж она лёгкая, пуда два с половиной всего, а ведь никогда худой не была. Опасения насчёт беспрепятственного ухода из отряда – по факту – дезертирства, оказались напрасными. Единственный часовой на выбранном направлении безмятежно спал, завернувшись в драную шинель, нисколько не заморачиваясь возможными фатальными последствиями своей безответственности.

***

Вскоре Юсиф почувствовал, что несмотря на кажущуюся лёгкость Фимы, её вес вместе с вещами и оружием значительно превышает его собственные, весьма поубавившиеся от хронического недоедания силы. Передохнув, он соорудил из ветвей и обнаруженного в кармане бушлата, мотка бечёвки простейшую волокушу, благо, звёздная ночь позволяла, а уйти поскорее и подальше от лагеря представлялось крайне необходимым.

Пробираясь через ставший уже знакомым хвойный лес, Юсиф размышлял о полученном отцовском благословении и наказе беречь Суламифь. В том, что за эту тонкую, бледную, с голубыми ниточками вен на восковой коже девушку он, не задумываясь, отдаст собственную молодую жизнь, Юсиф не сомневался. Вопрос сейчас стоял иначе – жизнь следовало не отдавать, а как раз таки сохранить. Он принял единоличное решение об уходе из отряда не из-за омерзительных каннибалов, вернее, не только из-за них.

Фима не выжила бы там, не дотянула до лета, наступление которого тоже не гарантировало поставок продуктов и лекарств. Зато в его голове прочно засел адрес двоюродного дяди в Карасубазаре, выученный по настоянию отца. Отсюда до города должно быть километров 25–30, они дойдут. Хотя, по лесу, по бездорожью будет, конечно, трудно, зато двигаться можно днём, нет нужды прятаться, как в голой степи.

Кстати, почему Фима всё время спит? И на руках нёс, и на плече, перекинув как мешок, и волоком уже сколько – по кочкам, по выступающим корням деревьев – и не проснулась ни разу?!

Он испуганно бросил вещи, приник ухом к её груди, слегка потрепал по щекам. Суламифь распахнула махаоновые ресницы, её большие, казалось, ещё увеличившиеся за счёт чёрных провалов вокруг, глаза скользнули неосознанно по Юсифу, она улыбнулась уголками бескровного рта и вновь впала в спасительное забытьё.

Колпакчи радостно хлопнул себя себя по лбу. Вследствие всех переживаний последних часов он запамятовал о снадобье, о котором накануне рассказывала ему Мухина. Отвар целебной травы с длинным татарским названием, собираемой на горном хребте Тепе-Оба, огибающем с юго-востока Феодосию, не излечивал от туберкулёза или пневмонии, но снимал на время приступы кашля, облегчал общее состояние больного и погружал измученный организм в глубокий сон.

Лишённая нормальных лекарств, несчастная фельдшерица потчевала снотворным отваром весь лазорет, позволив Юсифу беспрепятственно похитить Фиму, избежав вопросов и возражений. Спасибо тебе, Прасковья!

Уже под утро, когда темнота ещё не сошла, а лишь подёрнулась поверх верхушек деревьев серовато-молочным туманом, он разрешил себе остановиться, натащил побольше лапника и, устроив поудобней Фиму в расщелине между выступающих толстых корней огромной сосны, примостился рядом и мгновенно заснул.

Ему приснился Юрка Штопор, строго спросивший, является ли он комсомольцем, и получив утвердительный ответ, разинувший на ширину приклада щербатый рот и радостно заоравший: «Зачислен на довольствие! Шагом марш в хозвзвод! К Витьку Долмаченку мясной суп получать! Гы-гы-га-га!!!» Юсиф попытался бежать от него, но ноги не слушались, и проходивший мимо комиссар Рябоконь буркнул, что все здесь только о жратве и думают, а фашиста бить некому. Потом Юсиф оказался на танцах в еврейском колхозе и гармонист Лёха голосом Кемаля, ужасно фальшивя, затянул «Сулико». Юсиф хотел пригласить Фиму на танец, но набежала куча народа, он потерял её из виду, а откуда-то появившийся отец положил ему тяжёлую руку на плечо и сказал: «За девушку эту не бойся – она сильная. И за нас с матерью не переживай. Будь мудрым – ты теперь главный мужчина в семье».

Когда он проснулся, поляна, не замеченная им ночью, оказалась залита солнечным светом, над головой как ненормальные орали птицы, а напротив, на одеяле, скрестив по-турецки ноги, сидела и тихонько напевала исхудавшая девушка с глазами цвета недозрелых олив:

Энтферт идн ойф майн каше,

ву`з майн бридэр, ву`з Абраше?

С`гейт бай им дэр трактор ви а бан.

Ди муме Лее бай дэр косилке,

Бэйлэ бай дэр молотилке,

Ин Джанкое, джан, джан, джан...

(Ответьте мне, евреи, на вопрос:

где мой брат Абраша?

Чей трактор едет как паровоз,

Тетя Лея у косилки,

Бейла возле молотилки,

В Джанкое... – идиш)

Какое-то время Юсиф не подавал вида, что проснулся, наблюдая за Суламифью через щёлочку чуть приоткрытого левого глаза. Несмотря на болезнь, она была также красива, только сильно измучена и печальна.

Долго объяснять ситуацию Фиме не пришлось – действия Юсифа она одобрила полностью, посетовав только на то, что добрая Прасковья вновь осталась в лазорете без помощи. Впрочем, толку от Суламифи сейчас всё равно никакого, лишь хлопоты дополнительные. От волокуши она наотрез отказалась, заявив, что чувствует себя лучше, слава Б-гу, не инвалид, и вообще. Юсиф улыбался, узнавая свою прежнюю Суламифь. Идти ей было всё-таки тяжело, от слабости шатало из стороны в сторону, так что Юсифу пришлось выстрогать для неё палку, поддерживать с другой стороны и делать частые привалы.

В дороге они собирали ягоды, наполняли флягу прозрачной ледяной водой из ручьёв, сбегающих с гор к речке Биюк-Карасу, что в переводе с татарского означает «большая чёрная вода». Юсиф с Фимой много пили, стараясь заглушить голод, и непрестанно болтали, смеялись, подшучивая друг над другом, словно вернувшись в ту предвоенную весну, не веря, что прошёл всего год, перевернувший их мир, отнявший самых дорогих людей и в одночасье превративший их из беззаботных подростков на воскресных танцах во взрослых, самостоятельных, несущих полную ответственность за себя и друг за друга людей.

Это были их самые счастливые дни за последние месяцы и, как выяснится позже, за многие месяцы вперёд, маленький отпуск с пребыванием на островке спокойствия посреди бушующего грозного океана войны.

На окраину Карасубазара они вышли вечером четвёртого дня, и тут мнения ребят разошлись. Фима предлагала идти в город вместе, Юсиф не соглашался, считая, что если удача отвернётся и его схватят, у неё останется шанс. Нет смысла гибнуть вдвоём. Фима возражала, доказывая, что в одиночку ей всё равно не выбраться, но вскоре сдалась – сил спорить не было.

С рассветом Юсиф поднялся, отдал Фиме последний сухарь, заставил повторить адрес, взял с неё слово ждать не дольше вечера следующего дня и, тщательно, насколько возможно, очистив одежду от следов пребывания в лесу, отправился в город, по дороге несколько раз обернувшись и удостоверившись в качестве маскировки построенного накануне шалаша.

Разыскать на местном базаре сапожника Якова оказалось не сложнее, чем найти возвышающиеся неподалёку минареты мечети. Низенький коренастый Яков Эльмаз с объёмным животом и короткими сильными руками сграбастал в охапку троюродного племянника, которого видел один раз в жизни в грудничковом возрасте и сжал так, что тот уже не надеялся выбраться живым из родственных объятий.

Юсифа он слушал не перебивая, сжимая толстые волосатые пальцы в квадратные кулаки–кувалды до хруста и побеления костяшек. Затем тяжело поднялся, набросил засов на дверь и несколько минут молчал, уставившись в одну точку в дальнем углу мастерской.

– Твой отец старше меня на два года. В детстве они часто к нам летом приезжали. Однажды, лет семь мне было, мы на море отправились. Я тогда только плавать научился, похвастаться перед братом хотел, он же – степняк, не водоплавающий.

– Ну, прогрёб метров двадцать по-собачьи, волна накрыла раз, другой, воды хлебнул, чувствую – не дотяну назад. Руками машу, ору чего-то, а никого нет, взрослые по пляжу прогуляться пошли. Так вот, Шабетай, этот краб сухопутный, прям в одежде в море прыгнул и, уж не знаю как, а дотащил таки меня до берега. Чуть оба не потонули.

Эльмаз помолчал.

– Ладно, хватит воспоминаний. Надо вас из беды вызволять. Про голод у партизан я слыхал, не думал, правда, что всё настолько плохо. В любом случае, ты правильно поступил. Теперь вот что. В городе вам оставаться нельзя, немцы сейчас за подполье круто взялись: что ни день – облавы, обыски, во все щели лезут.

Он неожиданно ловко завертел меж пальцами толстое сапожное шило.

– Есть вариант! – Шило глубоко вонзилось в деревянный чурбак–подставку для ботинок. – Человек у меня имеется, староста села крымско-татарского. Там мы вас спрячем.

– Староста означает – немцам служит? – подбирая слова, уточнил Юсиф, с болью подумав о Бароеве, отце Кемаля.

– А ты, сынок, чёрной да белой красками всех не мажь – там оттенки бывают, – почти в точности повторил слова Шабетая Яков. – Сохтаев – человек непростой, не ангел, но мужик порядочный, слово держит. Мне не откажет, потому как помог я ему в одном деле так, что он по гроб жизни обязан, а если загробный мир существует, то... ладно, это я далеко хватил.

Довольный собой, Эльмаз улыбнулся.

– У тебя с татарским языком проблем нет?

– Почти как на родном.

– Отлично. А девушка, ты сказал, еврейка? Светлая?

– Угу, за татарку не выдашь.

– Ой, не скажи, они тоже и рыжими, и блондинами бывают. У нас на базаре мясник Мемет, не татарин даже – чистокровный турок, восемь детей – все белобрысые, что тe арийцы, мать их так и разэтак. Или вот, напротив семья живёт...

– Дядя Яков, – взмолился Юсиф, – Суламифь одна в лесу ждёт.

– Понял, понял, прости, – Эльмаз поднялся, побросал вещи в сумку. – За девушку свою не переживай, придумаем что-нибудь.

По-быстрому заскочив домой, Яков заставил Юсифа переодеться, уверяя, что лучше выглядеть нелепо в вещах не по размеру, чем разъезжать в шмотках, от которых партизаном за версту тхнёт. Одновременно пришлось преодолеть яростное сопротивление тёти Мамук, жены Якова, не желавшей отпускать голодным до неприличия худого племянника. Кое-как сошлись на собранном второпях узелке в дорогу.

На одолженной у соседей подводе до опушки леса, где Юсиф замаскировал Фиму, добрались без происшествий. За прошедшие несколько часов ей опять стало хуже, кашель усилился, и нездоровый румянец вновь пунцово окрасил щёки.

Эльмаз бережно усадил Суламифь на телегу, наглухо замотал прихваченным из дома большим чёрным платком Мамук, оставив открытым пространство между глазами и нижней губой, и, предоставив молодым людям самостоятельно разбираться с содержимым продуктового свёртка, неспешно тронул поводья, чуть слышно пробормотав: «Ну, с Б-жьей помощью».

Километра через три, в месте разветвления грунтовки на два направления, глаз неприятно резанул отсутствовавший здесь ранее патрульный пост, состоящий из трёх местных полицаев, наведя Якова на мысль о желательности вмешательства Высших Сил прежде предполагаемого срока.

Изобразив на лице безмятежную улыбку, знакомый со всеми в округе Эльмаз издали приветствовал мордатого бугая с белой нарукавной повязкой:

– Здравствуй, Петруха! Чего на пустой дороге торчишь? Аль ловите кого?

– Здорово, Яков, – игнорируя вопрос, буркнул мордатый, – в телеге кто у тебя?

– Сердитый ты сегодня, Петя, служба, видать, заела. Племянники со мной, погостить приехали.

– Документы имеются?

– У нас всё – чин чинарём, – Эльмаз профессионально бросил взгляд на ноги полицая, – э-э, да у тебя правый сапог прохудился совсем. Зашёл бы завтра, сделаем без очереди, в лучшем виде, ты ж меня знаешь.

– Сапог... – Петруха ковырнул ногтём отставшую подмётку, – да, не помешало б, пожалуй. Токо, это, нам жалованье ещё не выдали, так что...

– Об чём разговор, лучшим людям – безвозвратный кредит! – ещё шире осклабился Яков, решив, что на сей раз пронесло.

– Добро. Так что с документами-то? – Петруха вразвалку обошёл телегу, остановившись напротив Суламифи.

Эльмаз сжал в кармане верное шило, готовясь вонзить его в сонную артерию не в меру ретивого сегодня полицая, отмечая с тоской, что двое других, курящих на обочине, посматривают в их сторону, и перехватить винтовку он не успеет. В голове пронеслась мысль об удачливом Шабетае, умудрившемся и в последний час обскакать его, утащив с собой на тот свет куда как больше врагов. В том, что его троюродный брат мёртв, Яков после рассказа Юсифа не сомневался: слухи о невероятном бое в Джанкойском районе ещё в декабре достигли побережья. Неизвестны были только имена героев – теперь всё стало на свои места.

Эльмаз напрягся для броска, в последней надежде свалить полицая на землю и, прикрывшись его телом, открыть огонь.

В это мгновение тело Суламифи сотрясла судорога, голова дёрнулась вперёд, и липкий сгусток, вылетевший из её горла, кроваво окрасил грубый ворс полицаевой шинели.

Выстрел из близлежащего леса едва ли произвёл бы на мордатого Петруху большее впечатление. Он шустро отпрыгнул вбок и назад, и, оказавшись вновь перед Яковом, с отвращением отирая рукавом слизь, заорал:

– Девка у тебя чахоточная, что ли?

– Кашляет давненько, туберкулёз подозревают. К знахарке одной на хутор везу, – почти чистосердечно признался Эльмаз.

– Так и вали давай, заразу тут развозишь! – зло выматерился полицай, уступая дорогу.

– И тебе доброго дня, начальник, – усмехнулся одним углом рта Яков, с облегчением выпуская из руки шило.

Заворачивая на юго-запад и постепенно сужаясь, грунтовка уходила в горы. Встречные крестьянские подводы попадались всё реже, патрули казались маловероятными, но расслабляться путники себе не давали.

***

В деревню прибыли до наступления темноты. Четыре десятка деревянных домов на низком каменном фундаменте, под двускатными крышами, сделанными из обтёсанных массивных брусьев, лепились к склону, органично вписываясь в горный пейзаж, вызывая ощущение умиротворённости, покоя и полной самодостаточности живущих в них людей.

Староста Джемаледин Сохтаев являлся единственным представителем власти в деревне и полной противоположностью Эльмазу: высоченный, худой, с глубоко посаженными недоверчивыми глазами и исполинских размеров носом, нависавшим подобно горному хребту от самой переносицы, загибаясь крючком до тонкой линии рта. Этот устрашающий нос производил настолько отталкивающее впечатление, придавая Сохтаеву сходство с грифом-стервятником, что Юсиф успел пожалеть о приезде сюда.

Оставив ребят в пристройке дома, Эльмаз совещался с хозяином около получаса. Затем позвал их в горницу, подмигнув Суламифи и шепнув племяннику, что вопрос решён положительно.

Придумали следующее. Село стоит обособленно от других деревень, чужаков здесь остерегаются и недолюбливают. Поэтому Джемаледин расскажет, что ребята являются отпрысками семьи, уехавшей ещё в конце прошлого века куда-то в Россию на заработки, да так и не вернувшейся. В Крым брат с сестрой приехали перед самой войной, эвакуироваться не успели, скитались по чужим углам, пока не добрались сюда, на малую родину. Дело давнее, переселенцев тех уже толком никто не помнит, но помочь своим, по местным обычаям – дело святое.

Дальше. Юсиф за крымского татарина сойдёт легко, а если имеются какие-то шероховатости с произношением – так ведь в России родился – придираться не станут. С Суламифью сложнее. Яков предложил выдать её за глухонемую, а Джемаледин добавил, чтобы ходила в платке, как все деревенские и вообще без нужды на улице не светилась. А если кто непохожестью с братом интересоваться начнёт – объяснить, что от разных матерей они, от русской – Фима, получается. С властями оккупационными Сохтаев разберётся, документы ребятам выправит. Румыны – не немцы, бакшиш берут за любо-дорого.

Уезжая, Эльмаз напутствовал племянника: старосте доверять, но быть начеку, болтать поменьше – горский менталитет от степного отличается. Обещал навещать регулярно и постараться разузнать о родителях. Сказать Юсифу правду Яков в тот раз так и не решился.

Старая Айбике, к которой Сохтаев определил молодых людей на постой и которую пришлось посвятить в тайну их происхождения, жила одна. Трое её детей умерли в младенчестве, не дотянув до одного года. Её лекарские таланты, о которых будет сказано ниже, оказались бессильны перед смертоносными инфекциями в отсутствие вакцин. В гражданскую, при взятии красными Карасубазара, нелепо погиб муж, не вовремя спустившийся в город за мукой. А через пару лет единственный оставшийся сын сорвался в пропасть, погнавшись за отбившейся от отары глупой овцой.

Соображала Айбике в целом нормально, говорила логично и связно, но иногда словно щёлкало что-то у неё в голове, переключался неведомый тумблер, и начинала она нести ахинею, торопясь домой кормить своих грудничков или отправляясь за околицу встречать возвращающегося с базара мужа. Временные помутнения сознания, к счастью для односельчан, не мешали ей успешно заниматься врачеванием, а точнее – знахарством, поскольку была Айбике абсолютно неграмотна, зато искусством заговора болезней вкупе с использованием лекарственных трав владела в совершенстве, ибо передавались те знания в её роду по женской линии едва ли не со времён господства на территории Крыма ордынского улуса Джучи.

Постояльцам тяготившаяся одиночеством Айбике ожидаемо обрадовалась, тем более, что помощников оказалось сразу двое: парень рукастый – забор укрепить, крышу подлатать, сарай поправить – много чего за годы без хозяина в упадок пришло; да и девке по хозяйству работа всегда найдётся.

Но сначала следовало поставить Суламифь на ноги. Это задание Айбике определила для себя первостепенным, рассматривая чем-то вроде защиты профессиональной репутации. Занимаясь новой пациенткой, она даже отказывала некоторым из односельчан, докучaвшиx всякой, на её взгляд, ерундой, типа, чирьев или несварения желудка.

Первые дни Юсиф с нескрываемым ужасом наблюдал за манипуляциями старухи с различными кореньями, сморщенными тушками каких-то грызунов, запылёнными связками грибов, иссушёнными плодами и ягодами, потрескавшейся древесной корой завершавшимися требованием к Суламифи выпить нечто, заваренное в закопчённом до угольного цвета горшке, процеженное через извлечённую из бездонного кармана знахаркиного балахона грязную тряпку, налитое в такую же антисанитарную кружку и источавшее аромат кислой овчины, смешанной с конским навозом.

Немало удивляло Юсифа и то, как сочетался в сознании хозяйки строгий исламский монотеизм с диковатыми языческими ритуалами и заклинаниями.

Фима же, напротив, сразу прониклась к Айбике безграничным доверием, разглядев под грубоватой маской неопрятной целительницы изболевшуюся родственную душу. Она без всякой брезгливости пила снадобья, выходила с Айбике затемно встречать рассвет, умывалась первой росой, старательно обращая мысленный взор внутрь себя, призывая собственное естество поскорее отторгнуть, изгнать коварный недуг. Немалую роль в излечении сыграл также традиционный кумыс.

Кровохарканья прекратились через две недели. Спустя месяц с небольшим почти утих кашель. По истечении восьми недель Айбике с гордостью объявила Фиму полностью здоровой. Кстати, звали её здесь, по совету Сохтаева, Фатимой.

С румынами, редко заезжавшими в село, Джемаледин договорился, как и обещал. Пять баранов, десятифунтовый круг местного козьего сыра и изящный безворсовый килим с национальным крымскотатарским орнаментом вполне удовлетворили непритязательные запросы районного коменданта Димитреску. Удостоверения личности на имя Юсифа и Фатиме Сохтаевых (деревня не баловала разнообразием фамилий) надёжно легализовывали бывших партизан.

За два года Юсиф освоил несколько профессий и успел потрудиться плотником, сборщиком винограда и табака, помощником кузнеца и пастухом, зарекомендовав себя прилежным учеником, справным работником и добрым отзывчивым парнем, благодарным местным жителям за приют.

Суламифь, следуя совету старосты, почти не отлучалась из дома, очень сдружилась с Айбике, почерпнув от неё немало полезного в области лечения различных недугов, особенно в фитотерапии, в которой старухе, по общему мнению сельчан, не было равных на южном побережье, а, возможно, и на всём полуострове. Определённой проблемой являлась забывчивость народной целительницы, с удовольствием делившейся с посетителями успехами своей ученицы, сопровождая дифирамбы выражениями типа: «Фатиме сказала, Фатиме ответила».

«Глухонемая» Фима в это время усиленно гремела горшками, но, по счастью, пациенты, привыкшие к частичной неадекватности знахарки, не придавали её словам особого значения. Пару раз мальчишки принимались дразнить Фиму на улице, потом кто-то из взрослых это пресёк, и девушку оставили в покое.

Размеренный жизненный уклад в горной деревне не менявшийся столетиями навевал у ребят мысли о безвременьи, о попадании в удивительную средневековую сказку с бесхитростными гномами-сельчанами и доброй колдуньей Айбике. Вновь, как когда-то в отряде, забывали они о собственном личном несчастье, забывали о самом отряде, голоде, болезнях, людоедстве, забывали о страшной войне, вырвавшей их из родного гнезда и ставшей причиной всех последующих бед.

Периодически их навещал Эльмаз, убедившийся в свой третий приезд в установившемся психическом равновесии и физическом здоровье ребят и сообщивший, наконец, горькое, но, увы, ожидаемое ими известие о судьбе родителей.

О том, почему старшие Колпакчи пожертвовали собой, спасая Клигеров, Юсиф думал, находясь в отряде. Сейчас осознание их поступка пришло как бы само, не нуждаясь в обосновании. Их судьбы с Суламифью оказались изначально связаны в общий узел, слеплены в один ком, смешаны, словно мука с водой, после чего тесто уже нельзя вновь разделить на ингредиенты. Шабетай это понял и Тамара поняла. Она вообще, всегда интуитивно чувствовала правоту или неправоту мужа.

Долгое время загадкой для Юсифа оставалась личность Джемаледина Сохтаева. К благодарности человеку, столько сделавшему для них – посторонних – с риском для себя и своих людей, примешивалось раздражение от собственной беспомощности, вынудившей искать содействия у коллаборанта и приспешника фашистов. Лишь спустя месяцы, узнав местную общину изнутри, при том, что сельчане довольно неохотно рассказывали о своём старосте всё ещё чужакам, Юсиф убедился, что никаким захватчикам Джемаледин не прислуживал.

Его отношения с оккупационными властями сводились к ежемесячным визитам в райцентр, с обязательным подношением – оброком. С задачей убережения деревни от губительного внешнего влияния, а значит – сохрания мира и самобытного уклада жизни на малой, вверенной ему территории Сохтаев успешно справлялся больше 20 лет при большевиках, ну и теперь – при румынах. Наверняка, этому способствовало удалённое географическое положение деревни, но, в любом случае, заслуги несменяемого старосты были бесспорны, а авторитет в селении – непререкаем.

***

Развязка наступила стремительно, в один день, как уже не раз происходило с ними в эту войну. Юсиф с Фимой не то чтобы были полностью отрезаны здесь от окружающего мира, как и остальные сельчане, но и похвастаться информированностью не могли. В деревне отсутствовало радио, покидали её, кроме старосты, немногие, да и то, лишь по необходимости.

Сведения об основных вехах войны, вроде: разгрома русских под Харьковом или немцев под Сталинградом до них, конечно, доносились, но не более того. И когда стало очевидно, что боевые действия ведутся уже в Крыму, а враг отступает, это несомненно хорошее известие было воспринято в селении скорее безразлично, чем радостно, и даже с налётом определённой настороженности, совершенно непонятной Юсифу – освободителей ожидают иначе. Что-то интуитивно указывало на приближающуюся опасность малограмотным и аполитичным жителям горного села.

19 мая 1944 года в деревню въехала колонна крытых грузовиков. Примерно треть машин оказалась заполнена солдатами с малиновыми погонами войск НКВД. Остальные «трёхтонки» шли пустыми.

Розовощёкий, начинающий полнеть капитан, с аккуратно подстриженной щёточкой усов и чуть вздёрнутым носом, похожий на молодого Клима Ворошилова, расправил гимнастёрку под новенькой портупеей, окинул быстрым взглядом прилепившиеся к склону дома и негромко отдал указание подбежавшему старшине. Безошибочно отметив главного в группе кучковавшихся мужиков, капитан небрежно козырнул и протянул бумагу. Не спеша водрузив казавшиеся игрушечными на его гигантском носу очки, чуть шевеля губами, Сохтаев читал приказ. Капитан скучающе озирался. На смуглом морщинистом лице старосты не отразилось эмоций.

– Времени сколько у нас?

– Два часа на сборы. Брать только личные вещи и запас еды на три дня.

– А со скотиной что будет? Птицу куда?

– О животных позаботятся... Да, вот ещё что. Попытки к бегству будут пресекаться огнём на поражение. То же касается неповиновения или оказания сопротивления военнослужащим. Переведи своим, а то, может, кто русского не понимает, – брезгливо поморщился энкаведешник.

Из-под нависающих надбровных дуг Джемаледина полыхнуло белым огнём, и он вовремя отвернулся.

– Что-то не ясно?

– Один вопрос, капитан...

***

Дверь в избу Айбике распахнулась без стука, и небольшая горница сразу наполнилась людьми. Резко запахло луком и гуталином. Капитан с планшетом в руках, двое стриженых под ноль солдат с громоздкими винтовками, замыкающий делегацию Сохтаев, привычно пригнувшийся в низких сенях.

– Ну, кто тут у тебя? – энкаведешник равнодушно скользнул взглядом по лицам обитателей дома.

– Подойди, – протиснувшийся вперёд староста сделал знак Суламифи, – не бойся.

– А кого мне бояться? Здравия желаю, товарищ... э-э, старший лейтенант?

– Капитан. Ишь ты, грамотная!

– Я говорил, эта девушка и её брат не из наших. Они евреи, от немцев бежали. Мы их приняли, – с достоинством пояснил Сохтаев.

Офицер смотрел недоверчиво.

– Не веришь? Гляди.

Сохтаев одним движением распустил платок на голове Фимы, и светло-каштановые волосы тугой волной хлынули по плечам.

– Найди в деревне ещё одного такого белокожего человека и можешь меня на месте расстрелять, – усмехнулся Джемаледин.

– Внешность ещё ни о чём не говорит. Может, её папаша был какой... залётный.

Второй раз за четверть часа Сохтаев подавил в себе желание убить человека. Энкаведешник пристально разглядывал Суламифь. Что-то знакомое чудилось ему в гневно сузившихся, потемневших до цвета нефритовой гальки глазах; в прикушенной от обиды полной нижней губе; в прорезавшей вертикально лоб робкой первой морщине.

Из глубины памяти выплыл десятилетней давности школьный выпускной, июньская жара в родном Мелитополе, неизменное «Утомлённое солнце» в плохом исполнении любительского оркестра, собственные потные ладони на тонкой девичьей талии и, совсем близко, насмешливые, чуть близорукие глаза первой красавицы района Розки Линденбойм.

Капитан тряхнул головой, отгоняя видение.

– Еврейка, говоришь? Так их у нас полдвора было. Пускай по-ихнему скажет чего.

Медленно, чеканя каждое слово, Фима произнесла:

– Их винчн дир цу зайн анштот фун ди менчн, хазер (я желаю тебе оказаться на месте этих людей, свинья – идиш).

– Я прошла тест, товарищ капитан? – после небольшой паузы учтиво поинтересовалась Суламифь.

Энкаведешник неуверенно кивнул, мучительно припоминая значение единственно знакомого ему слова «хазер».

– Значит, договорились, – облегчённо вздохнул Джемаледин, – вы остаётесь, ребята. Потом отправитесь к себе в Джанкой...

– Кто это «вы», господин староста? – капитан недобро глядел на Сохтаева снизу вверх. – Мальчишка тут при чём?

– Так ведь, брат...

– Ты щас всех своих татарчат в евреи записывать будешь? Добренького дядю нашёл? А ну, взять пацана!

Стоящий ближе солдат подтолкнул Юсифа прикладом к дверям.

– Не трогай его! – Суламифь с силой пихнула солдатика и заорала в лицо энкаведешнику. – Он мой брат, и никуда без меня не пойдёт! Наших родителей фашисты убили, а вы... вы – чем лучше?!

И без того красное лицо капитана стало наливаться багровым, и Джемаледин отстранённо подумал, что спрятанным под пиджаком кинжалом он смог бы за считанные секунды перерезать горло и выпустить кишки из обоих неповоротливых салаг вместе с их гонористым начальником, или взять его в заложники, но что это даст? Всю деревню погубит, да и только.

Поэтому он решительно отодвинул плечом Суламифь, цыкнул на забившуюся в истерике Айбике и предложил капитану спокойно пообщаться на воздухе. После нескольких глубоких затяжек на крыльце энкаведешник слегка успокоился.

– Говори, у тебя минута.

– Смотри сюда, – Джемаледин достал из внутреннего кармана и нарочито медленно развязал синий бархатный мешочек, похожий на расшитый кисет.

Тяжёлая луковица часов на короткой цепочке белой ртутью блеснула на солнце. Староста нажал сбоку, и из-под приподнявшейся крышки наружу вырвались мягкие переливы «Адажио ассаи» Бетховена. Не без труда скрыв восхищение, капитан деланно равнодушно протянул:

– И даже не золотые...

– Внимательно смотри, – Сохтаев поднёс часы к лицу собеседника.

На лицевой стороне крышки красовался двуглавый орёл, а тыльную отмечала гравировка следующего содержания: «Унтер-офицеру Дауду Сохтаеву за усердную доблестную службу. 10.08.1891 года. Его Императорское Величество Александр III».

– Семейная реликвия, раритет. В военторге такие не купишь. Коллекционеры в Москве с руками оторвут.

Энкаведешник хищно перевёл взгляд с часов на Сохтаева, потом на дверь и обратно.

– Больше ничего ценного нет. Отдам, когда колонна покинет деревню. Попытаешься отнять – выброшу в ущелье, – предупредил дурные намерения противника Джемаледин.

Капитан зло прихлопнул комара на шее:

– Трибуналом, твою мать, рискую... в подполе пусть сидят, пока не уедем.

– А те двое с винтовками?

– Будут молчать. Моя забота.

– Договорились.

***

Передавая Сохтаеву узел безутешной Айбике, Юсиф спросил:

– Я слышал ваш разговор с капитаном, Джемаледин-ага, и знаю, что значат для Вас эти часы. Почему?

Сохтаев вытер рукавом пот со лба.

– Что часы, когда людей спасать надо.

– Но Вы же могли оставить кого-то из своих.

– Крымские татары вместе должны держаться, только так у нас есть шанс уцелеть.

– И всё-таки, почему Вы столько сделали для чужаков, почему так рисковали? Наверняка есть причина, – настаивал Юсиф.

Староста осторожно выглянул за дверь. Погрузка депортируемого села шла полным ходом.

– Ладно, чего уж... скажу, как есть. Вы с Фати... с Суламифью – хорошие ребята, не одна Айбике к вам душой прикипела. Но – правда твоя – не стал бы я ради пришлых жизнями своих рисковать... Я слово Якову дал, что выручу вас. Что смог – сделал, дальше – воля Б-жья.

– Но чем же таким особенным Вы были обязаны дяде Якову?

– Да, по сути, тем самым, чем и рискнул. На войне, парень, обычная ставка – жизнь. На неё ставишь, ею и расплачиваешься. Вот жизнью деревни я твоему дяде и обязан был.

Сохтаев вздохнул.

– Наши с ним отношения – история давняя. А такие времена, как сейчас, для отношений – лучшая проверка на прочность. Ты, наверное, не знал, что Яков Эльмаз являлся координатором советского подполья в нашем районе. Ну, а я, как известно, – он усмехнулся, – коллаборант и прислужник оккупантов. Месяца за полтора до вашего появления здесь Яков получил информацию о готовящемся нападении на наше село партизанского отряда Гордовича. Слыхал о таком?

Юсиф кивнул. Вояки Гордовича отличались безбашенностью в лихих наскоках на немцев и румын и не церемонились при экпроприациях необходимых товаров и продовольствия у местного населения.

– Не мне тебе рассказывать про голод у партизан, равно как и про... методы добычи продуктов. Выгребли б всё подчистую, как в продразвёрстку, самим бы пришлось подыхать. Да ещё б румыны прознали – прислали б карателей: помощь партизанам со всеми вытекающими...

– Яков встретился с Гордовичем, убедил повременить с рейдом. Потом нашёл через своих осведомителей не сильно охраняемый склад неподалёку от Коктебеля. Остались, как говорится, и волки сыты, и овцы целы... Хоть и не привык я по жизни овцой быть, но отразить нападение озверевшего от голода отряда нам было не по силам.

– Понятно. А где дядя Яков сейчас, он не приезжал давно?

Джемаледин шумно втянул носом воздух.

– Я не говорил... не хотел расстраивать, пока сам всё не разузнаю точно. Теперь тебе самому придётся...

У Юсифа тоскливо заныло под ложечкой и во рту появился металлический привкус.

– В начале марта в Карасубазаре на улице схватили мальчишку-связного: булку с лотка стащил, идиот. В кармане у него нашли письмо. Дали по шее пару раз, выяснили получателя. Эльмаза арестовали той же ночью, сообразили, что птица он важная и сразу отвезли в Симферополь в управление СД. С тех пор ничего узнать о его судьбе мне не удалось.

Юсиф отрешённо смотрел в дальний угол, где одиноко болталась густо подёрнутая паутиной связка сушёных кореньев. Сохтаев взвалил на плечо узел, обнял Суламифь.

– Спасибо за всё, Джемаледин-ага. Надеюсь, мы ещё встретимся.

– Всё в руках Аллаха, дочка. Берегите друг друга.

***

После освобождения Крыма они вернулись в Джанкой, где Юсифа немедленно арестовали. В тюрьме, как положено, били, предъявляли показания против него незнакомых, сломленных на допросах людей, требовали признаний в дезертирстве, коллаборационизме, сотрудничестве с абвером или СД, причём, на выбор.

Вынужденный уход из отряда Юсиф признал, остальные же обвинения решительно отверг, рассудив, что убьют или сгноят в лагере по-любому, а так – хоть умрёт с честным именем.

В итоге, доблестные чекисты не то приняли во внимание заслуги героически погибших отца и троюродного дяди, что маловероятно; не то сжалились над Суламифью, месяцами обивавшей порог Джанкойского райотдела НКВД, что тоже трудно представить; не то с лихвой перевыполнили план по казням, посадкам и депортациям; но только выпустили Юсифа через полгода, и даже в Казахстан, как караима, не сослали. Знакомые говорили – редчайший случай.

Как и чем жила Суламифь, добиваясь освобождения любимого, она не ведала сама. Помогали добрые, хотя и незнакомые, люди. Выглядела Фима под новый 1945-й немногим лучше, чем два с половиной года назад, когда подвода Якова Эльмаза доставила её, задыхающуюся от туберкулёза и высохшую от голода, в горное селение, в покосившийся дом полубезумной Айбике.

Идти им было некуда. Еврейский колхоз Клигеров прекратил существование в ноябре 1942-го вместе со всеми его обитателями, а возвращаться на пепелище родительского дома Юсиф не хотел. Родственников Колпакчи депортировали, а единственный двоюродный брат Суламифи Иосиф, протопавший без единой царапины от Коростеня до Москвы и в обратном направлении – до Берлина, погиб от срикошетившей пули, фотографируясь у Бранденбургских ворот во время безудержно-пьяного салюта в день подписания капитуляции Германии.

Решение покинуть Крым, начав новую жизнь где угодно, казалось обоим более логичным, нежели оставаться в местах, с которыми их теперь связывали только могилы. Да, собственно, и могил-то как таковых не было.

Но человек предполагает, а известно Кто – располагает. Старый друг Кемаль случайно перехватил их буквально у дверей вагона на вокзале в Симферополе. Обалдевший от радости, он, не сбавляя напора, чуть не силой потащил Юсифа к кассе сдавать билеты, уговаривая заехать хоть ненадолго в гости.

После прогремевшего на весь степной Крым неравного боя, данного объединёнными усилиями семей Колпакчи и Клигеров, Кемаль, поколебавшись, всё же решил не брать на себя грех отцеубийства и из деревни удрал. Проведя пару недель у родственников под Феодосией, он неожиданно для себя оказался в эпицентре боевых дейсвий при проведении Керченско-Феодосийской десантной операции советских войск и уже в начале февраля 1942-го был зачислен в состав сапёрного батальона,

где провёл следующие три с половиной года, дослужившись до старлея – командира роты, заработав «Красную Звезду», несколько медалей, три нашивки за ранения и частично оглохнув на левое ухо.

Вопрос о возвращении в родную деревню для него, как и для Юсифа, не стоял, правда, по другим причинам. Во-первых – опозоривший род Бароевых отец, умудрившийся, кстати, сбежать с отступающими немцами; а во-вторых – депортация восьмидесяти процентов населения многонационального села, наводнённого теперь пришлыми, нахально занявшими чужие дома и уже потому малосимпатичными Кемалю.

Он нашёл себе место в совхозе неподалёку, километрах в двадцати, сняв угол у вдовы-украинки, немного постарше его, у которой нашёл заботу, тепло и уют, став преданным мужем и внимательным отцом славной пятилетней девчушки.

Весёлый нрав и природная напористость Кемаля, помноженные на приобретённый жизненный и боевой опыт, дали на выходе такую силу убеждения, что растерянные Юсиф с Фимой не смогли устоять. Потому что сразу после неожиданной встречи на симферопольском вокзале в голове у бывшего сапёра, ошибающегося, по его собственному утверждению, максимум один раз, сложился молниеносный план.

Через два дня начищенные до зеркального блеска регалии Кемаля вкупе с прихваченной полуторалитровой бутылью сахарного самогона оказались убедительными аргументами на переговорах с одноруким директором совхоза Сафроновым, в равной степени уважавшим как фронтовиков, так и презентуемые ими напитки домашнего приготовления. Транспортируя на себе ночью тело воодушевлённого директора, оглашавшего окрестности исполнением «Марша артиллеристов» и дирижировавшего единственной оставшейся рукой невидимым оркестром, довольный Кемаль оглаживал нагрудный карман гимнастёрки, где под позвякивающими медалями лежало подписанное разрешение на передачу дома недавно скончавшейся и не имевшей наследников гражданки Харламовой В.П. – прибывшей на постоянное местожительство молодой семье Колпакчи (регистрация брака в районном ЗАГСе задним числом обошлась ещё в одну ёмкость того же освежающего напитка).

Возраст дома старухи Прокопьевны, по мнению Сафронова, восходил примерно к началу русско-турецких войн 18-го века, и выглядела изба так, будто все последующие вооружённые конфликты прокатились непосредственно через её территорию. Непрезентабельный домик Айбике казался по сравнению с приобретением Кемаля фешенебельной обкомовской дачей.

Суламифь с ужасом оглядела протекающую в нескольких местах крышу, провалившиеся ступени у входа, спокойно разгуливающих по щелястому полу упитанных крыс, которых опасались соседские коты, и объявила, что жить здесь не будет ни при каких обстоятельствах и уезжает завтра же.

Понадобились клятвенные заверения обоих друзей, подкреплённые срочными ремонтно-санитарно-гигиеническими мероприятиями, чтобы убедить её не принимать поспешных решений. Впрочем, посоветовавшись с соседом-плотником, ребята пришли к выводу, что реставрации дом по-любому не подлежит и лучшим решением будет построить новый. К лету под руководством того же плотника и с помощью ещё пары односельчан Юсиф с Кемалем отгрохали настоящий сруб-пятистенок на два входа, куда переселилась и семья Бароева, ставшего к тому времени отцом уже собственного ребёнка.

В этом доме вот уже четвёртый десяток лет они и живут. Закончила Симферопольский медицинский по специальности «педиатрия» Суламифь. Заочно выучился на агронома Юсиф. Здесь родились, выросли, переженились и разъехались дети. На лето обязательно приезжают внуки.

...Колпакчи докурил, тщательно затушив окурок, выбросил коробку из-под «Казбека» и спрятал оставшиеся три папиросы за подкладку фуражки – авось, не найдёт Суламифь.

– Э-эх, предупреждал же отец – не втягивайся, теперь вот, как и он, заразу бросить не могу.

Натужно рыкнул мотор потрёпанного совхозного «уазика». Рыжевато-серый суслик на пригорке прощально поднял лапку. Сворачивая с просёлочной на шоссе, Юсиф привычно напевал:

Вэр зогт аз идн кенэн нор хандлэн,

Эсн фэтэ йойх мит мандлэн,

Ун ныт зайн кэйн арбэтсман?

Дос кенэн зогн нор ди соним,

Идн шпайт зэй он ин поным!

Тут а кук ойф Джан, Джан, Джан...

(Кто говорит, что евреи умеют только торговать,

Есть жирный бульон с миндалем и не работать,

Это могут говорить только враги,

Евреи, плюньте им в лицо,

Посмотрите на Джанкой... – идиш)

...Затухающе-розовый диск в эскорте сплющенных перин-облаков устало клонился к западу. Белёсый ковыль стелился ленивыми волнами, обозначая направление ветра. Иссушённая степь прерывисто дышала, словно выброшенный неведомой силой на берег огромный умирающий кит.

Дождя не было уже третий месяц.

Марк Ингер

февраль 2023